Произведения

В этом произведении есть ряд ошибок, исправленных в более поздних произведениях автора. Алексей Васильевич Мокроусов, главный советник при штабе Арагонского фронта, назван вице-консулом Антоновым-Овсеенко. Портбоу, который во время Гражданской войны в Испании писался в два слова (Port Bou и Port-Bou), написан на манер французского произношения: Порт-Бу. — В. К.

Алексей Кочетков

В Арагоне

В кн.: «Viva república! Воспоминания участников антифашистской войны в Испании», Рига, Латвийское гос. изд-во, 1957. Стр. 155-224.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

На Юге — у Средиземного моря — природа... люди... их страсти — все ярче, резче, стремительнее, чем у нас на Севере. Даже смена дня и ночи более резкая — особенно летом. Рассвет в это время короток. Не долго нежится ароматная теплая летняя ночь. Блеснет над холмами по-южному горячий диск солнца — повеет зноем, и ртутный столбик термометра поползет вверх.

Таким было и это памятное утро начала августа 1936 года, которое застало нас в пути. Всю ночь с обычной для французских железных дорог бешеной скоростью экспресс Париж—Порт-Бу уносил нас все дальше на юг.

Я проснулся в том отличном настроении, когда ясно, что твои мечты наконец-то сбываются, наступает нечто совершенно новое и уходит в прошлое прежняя «мирная» жизнь... Да, уже ушел в прошлое и этот прекрасный, неповторимый, за год полюбившийся Париж, и друзья, и тот другой, более узкий, но не менее сложный и привлекательный мир науки, мир мельчайших организмов, к которому я в последнее время начал приобщаться в лаборатории Агрономического института.

Еще вчера Париж — спешные сборы в дорогу, последние рукопожатия и эти скромные, трогательные фиалки от комсомольцев 5-го района. Сегодня — начало сурового (я к этому готовился), добровольно мною избранного пути, который я желал пройти так, как этого требовали от меня мои политические убеждения — начало новой жизни, вооруженной борьбы с фашизмом, который я ненавидел со всей страстностью молодого комсомольца и коммуниста.

Экспресс мчится. Он не сбавляет скорости даже на подъемах, которые явно ощущаешь. Не терпится узнать, как далеко отъехали мы за ночь от Парижа. Держась за поручни багажной полки, стараясь не потревожить спящих друзей, выбираюсь из купе к окнам коридора... Как замечательно все вокруг!.. Какое чудесное утро!

Я узнаю эти проплывающие вдали поросшие лесом кручи, глубокие, извилистые долины — там внизу под поездом — с уже созревающими посевами, и пастбища, побуревшие от зноя и поросшие кустарником. Это — Центральный массив — центральная, гористая Франция. Мы уже километрах в 400 от Парижа.

Мне хорошо знакомы эти места. Пятый раз проезжаю я этой дорогой. В первый раз — еще осенью 1930 года, когда я не без приключений (из-за незнания французского языка) добирался из Риги в привольно раскинувшуюся по берегам сизовато-зеленой Гаронны древнюю, немного сонную, скорее торговую, чем промышленную и университетскую, Тулузу. В ней много чисто южного, позднее увиденного мною в Испании. Город свято хранил традиции обеденного перерыва. Особое оживление царило в дни ярмарок и еще к началу занятий в его многочисленных институтах, факультетах и лицеях. В обычное время летом на городских бульварах, да и под окнами Агрономического института, где я учился, под сенью могучих платанов, днями напролет играли с азартом в свой «boule»¹ пожилые кряжистые тулузцы, комментируя ход событий на совершенно нам не понятном местном «patóis»².

С Тулузой связаны у меня воспоминания о не всегда сытой, но беспечной и вольной студенческой жизни, о первых радостях познания.

Три другие поездки по этой дороге связаны с вызовом в Париж — в латвийское консульство на медицинское освидетельствование в связи с предстоявшей военной службой и с возвращением в Латвию осенью 1934 года.

Да, не думал я тогда, стоя у окна вагона и любуясь все новыми и новыми видами, что еще несколько раз придется мне проехать этой дорогой, а в последний раз — весной 1941 года, после разгрома Франции, в эшелоне под усиленной жандармской охраной, увозившей остатки истощенных заключенных концлагеря «Вернэ» на работы в фашистскую Германию.

СПУТНИКИ

... В купе нас четверо, направляющихся в Испанию. Мы трое — подвижной и энергичный Борис Журавлев, молодой украинец из-под Львова Балковенко и я — хорошо знаем друг друга по Парижу. Все мы из одной и той же организации «Союз друзей Советской Родины», отправившей нас в Испанию. Борис Журавлев и я — члены Компартии Франции. Нашего четвертого спутника — несколько грузного рослого француза лет сорока, рабочего с «Рено», с которым мы все вскоре подружились, мы запросто зовем Жоро.

Душа нашей маленькой группы — Борис Журавлев. В Париже, в кружке политграмоты «Союза», нас покоряли его остроумие, его манера вести занятия, его пламенная убежденность в окончательном торжестве трудового народа, его ненависть к буржуазии. Но Журавлев не только врожденный агитатор, сейчас ему переданы бразды правления потому, что он кадровый офицер, а это как раз то, что для нас особенно ценно теперь. С этим простым и обаятельным человеком, прошедшим большой и сложный жизненный путь, мне впоследствии довелось встречаться неоднократно как в Испании, так и в 1943 году в оккупированном Париже, где Журавлев руководил подпольной организацией «Союз советских патриотов»³.

...Идем завтракать. Харч у нас общий. Таково решение нашей тройки еще перед отъездом. Я протискиваюсь в двери купе. Немного угрюмый от природы, но сейчас, как и все, в хорошем настроении, Балковенко, наш бессменный каптенармус, а при случае и виночерпий, раскладывает на хлеб крошащийся от вагонной тряски сыр «рокфор», который мы все любим. Напевая про себя, Журавлев что-то разыскивает в саквояже. И тут Балковенко решает всех рассмешить.

— Что, Борис, — говорит он как можно более безразличным тоном, — ищешь документы, чтобы на границе показать?

Шутка удается и мы, прикрывая рты, чтобы не поперхнуться, дружно гогочем так, что и Жоро требует разъяснений. Но этого сделать нельзя, и мы для него сочиняем новую версию. Но шутка шуткой, а едем мы в Испанию почти нелегально. Никаких виз, заграничных паспортов. Ничего, кроме железнодорожного билета. Достать документы в Париже, как объяснил представитель райкома, не удалось. Ненужным оказался и мой заграничный латвийский паспорт. И это, конечно, беспокоит нас. Не позже вечера будем на границе... Еще несколько пологих подъемов и экспресс круто пойдет вниз — в просторную долину Гаронны — к Тулузе, за которой вскоре на горизонте забелеют снеговые шапки Пиренеев. Границу закроют — это ясно. Правительство Франции уже объявило о своем «невмешательстве» во внутренние дела Испании.

И как все там обойдется? Ведь может же случиться, что в наряде сегодня будут не «свои» пограничники, которые знают о нашем выезде. Тогда нас, в лучшем случае, высадят. Но тут же я успокаиваю себя, вспоминая слова отправлявшего нас тов. Решаля, тоже латвийца: «Вам еще удастся проехать без особых приключений. На границе ваш вагон будут контролировать свои люди. Они предупреждены. Поэтому — желаю удачи». И он крепко пожал нам руки.

Завтрак съеден, и мы запиваем его еще теплым натуральным кофе из термосов. Хозяйственному Балковенко, уже убравшему остатки провизии в чемодан, не терпится внести ясность еще в одно дело — выяснить, так сказать, «политическое лицо» нашего спутника Жоро. Из обрывков разговоров провожавших его в Париже друзей мы уже многое знали о нем. Но неясно было, какой организацией он направлен в Испанию.

— Вы какой партии, товарищ? — принимается за Жоро Балковенко, подбирая из небольшого запаса французских слов нужные ему слова и произнося их с отчаянным славянским акцентом.

— Я социалист, — отвечает немного опешивший Жоро, — уже двадцать лет как участвую в синдикальном движении.

На лице у Балковенко — явное разочарование. Будучи беспартийным, «своими» он признает только коммунистов. За это и за свою непоколебимую симпатию к Советской Украине он хлебнул немало горя в панской Польше и вынужден был эмигрировать во Францию. Мы чувствуем, что сейчас Жоро должен будет держать ответ, почему, например, глава правительства социалист Леон Блюм задерживает здесь же недалеко — в Тулузе большие запасы оружия и снаряжения, заказанные и оплаченные законным правительством Испанской республики (об этом писали на днях газеты). Затем могут последовать и другие вопросы, и неизбежно возникнет ссора, совершенно ненужная в нашем положении...

— Вот и замечательно, — спешит Борис на выручку Жоро, — будь среди нас еще и радикал, был бы настоящий Народный фронт в действии.

— Что касается меня, — горячо и искренне говорит Жоро, — то я за вмешательство. Судьба испанского Народного фронта — это и наша судьба. Я это так и сказал им на секции. И поэтому еду туда.

И, словно продолжая недавний спор, он ярко и пространно развивает перед нами свою точку зрения.

ПОЧЕМУ Я ЕДУ В ИСПАНИЮ?

Представив моих спутников, мне остается сказать несколько слов о том, как же созрело мое решение ехать сражаться на стороне испанских республиканцев. Но для этого необходимо охарактеризовать хотя бы вкратце тогдашнюю политическую жизнь Парижа, влияние которой на принятое мною решение бесспорно.

Это была пора небывалого политического оживления, время больших, увы, не сбывшихся надежд. Париж, а с ним вся мыслящая свободолюбивая, республиканская Франция, чутко и бурно реагировали на тревожные события за Рейном. Там с попустительства «победителей» снова бряцал оружием возродившийся, открыто реваншистский «вермахт», а с приходом к власти нацистов уничтожались гражданские права и демократия. В пожаре рейхстага, в диком разгуле штурмовиков, в кровожадных речах бесноватого «фюрера» французский народ видел непосредственную угрозу безопасности Франции, своим завоеванным в длительных боях гражданским свободам.

Еще в 1934 году в Тулузе мне довелось, правда случайно, принять участие в прокатившихся по всей стране забастовках политического характера. Народный Париж и с ним вся Франция сказали тогда «нет!» рвавшемуся к власти фашизму. Февральские события 1934 года положили начало объединению антифашистских и республиканских сил Франции. А полтора года спустя, приехав в Париж, я был свидетелем расцвета этого союза, пережил радостные дни победы Народного фронта.

Вырвавшись из затхлой казарменной атмосферы ульманисовской Латвии я полной грудью дышал этим свежим ветром сбывающихся народных чаяний. Я видел мощь народного движения, глубокую заинтересованность простых людей в судьбах своей страны.

С энтузиазмом французский народ приветствовал победу Народного фронта в Испании на выборах в кортесы 16 февраля 1936 года. После свержения монархии это была первая крупная политическая победа объединенных сил испанской демократии. Последовала амнистия. Из тюрем на свободу вышли герои астурийского восстания. Трудящиеся Испании горячо и страстно взялись за претворение в жизнь отвоеванных гражданских свобод. Как радовались мы тогда за испанских товарищей. Неудержимым казалось нам, молодым комсомольцам, это шествие народов к власти. Близится, казалось, и час освобождения трудящихся Германии и Италии.

Поэтому столь неожиданным для многих из нас показались полгода спустя эти первые и самые противоречивые вести о новом «pronunciamento»⁴ — мятеже четырех генералов.

Да как они посмели! Возмущение было общим. Но пожар войны, зажженный реакцией, уже пылал и кровь лилась на улицах испанских городов.

Нет, этого нельзя допустить! Решение созрело само собой. Оно явилось результатом всего, чем я жил в Париже, понимания тогдашних международных событий, глубокой веры в правоту народного дела. И вот однажды после очередного, как всегда оживленного и шумного, собрания секции комсомола, я объявил о нем моим друзьям, как о чем-то уже не подлежавшем обсуждению. Немного поспорив, мы условились относительно того, кто вместо меня будет представлять секцию «Quartier Latin»⁵ в бюро комсомола 5-го района.

Сейчас в Испании дела поважнее, чем эти драки на Boulmich⁶ с «camelot du rois»⁷, которые вспыхивали каждый раз, когда мы выходили сюда продавать наш «Авангард», рассуждали мы и долго, провожая друг друга по затихавшим улицам ночного города, обсуждали события в Испании, мечтали вслух о том, какой будет Испанская республика, в скорой и окончательной победе которой мы нисколько не сомневались.

Значительно труднее было осуществить наше решение. Комитеты помощи республиканской Испании еще только организовывались. Никто не мог предвидеть в те дни, какая помощь понадобится республике. Но я уже знал, что ряд военных специалистов, французов и иностранцев, и в их числе наш общий знакомый полковник Глиноедский, уже отбыли «в неизвестном направлении».

Я атаковал секретаря партийной организации Васю Ковалева, доказывая, что я тоже военный и вовсе не так молод, как это ему кажется и что к занятиям я сразу же вернусь, как только разобьем фашистов. На мое счастье, вскоре подоспело решение партии о выделении каждой партийной организацией 10 процентов ее членов в помощь Испанской республике. И вот я и Борис Журавлев наконец-то чувствуем себя именинниками. На повестке дня закрытого партийного собрания только один вопрос: «События в Испании и наши задачи». Нам разъясняют связь последних событий, дают много полезных советов. За день перед отъездом нам удается пробраться на митинг в «Зимний велодром». В полузакрытом огромном велодроме яблоку негде упасть. Звучит «Интернационал». После вступительного слова Мориса Тореза выступает Долорес Ибаррури — Пассионария, только что приехавшая из Испании... «Самолеты и пушки для Испанской республики», — скандируя, требуют участники митинга.

ВПЕРЕДИ — ИСПАНИЯ!

...Граница приближается. Все отчетливее развертывается величественная панорама Пиренеев. Еще в полдень после короткой остановки мы покинули Тулузу. В стороне остался живописный Каркассонн с его средневековым огромным замком (ныне музей) на холме.

Вагон заметно опустел. Оказывается, мы едем в Испанию не одни. Недалеко от нас еще одна, более многолюдная группа молодежи, по виду испанцев, среди которых я, кажется, узнаю моего знакомого по Агрономическому институту.

Однако разглядывать соседей некогда. Вот и столь тревожившая нас встреча с пограничниками. Они вскакивают на ходу в замедливший свой бег экспресс. - Ваши документы, месье, — слышится вскоре официально-бесстрастный голос. В дверях купе грузный и добродушный с виду чиновник вежливо подносит руку ладонью наружу к козырьку форменной фуражки, затем, внимательно оглядывая нас, спрашивает уже другим тоном: «В Испанию, воевать с Франко?»

Мы утвердительно киваем головой. Глаза нашего контролера теплеют. «Здесь проверено» — слышим мы его голос уже за дверьми купе, после того как он посидел у нас положенное на контроль время и крепко по-товарищески пожал нам на прощание руки.

Минутная остановка — пограничники оставляют поезд, — а затем он втягивается в темный, наполненный паровозным дымом туннель, который кажется бесконечным. Все чаще и чаще мелькают просветы, и вдруг яркий ослепляющий солнечный свет и совсем близко слева — бирюзовая манящая даль моря... Испания!! Первая остановка — небольшой пограничный городок Порт-Бу, расположенный в изумительно красивой бухте.

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Испания! Пристально вглядывался я в этот незнакомый живописный уголок побережья, стараясь увидеть хотя бы слабые отблески тех значительных событий, кипевших тогда на Пиренейском полуострове. Я слабо знал эту страну, хотя и побывал в ней уже однажды, совершив еще в 1933 году вместе с одним знакомым студентом-латвийцем небольшое путешествие через высокогорную республику Андорру в очаровательный городок Сео де Уржель, а оттуда в Пуичерду.

Шла третья неделя с того зловещего дня, когда был передан под видом безобидной метеорологической сводки сигнал: «Над всей Испанией небо ясное» — условный знак к мятежу. Этот мятеж военщины и реакции, казалось, доживал свои последние дни. Он был раздавлен в зародыше в крупнейших политических и промышленных центрах страны — в Мадриде, Барселоне, Валенсии, в портах Средиземного моря и в шахтерской Астурии. Но он тлел еще отдельными очагами, в отсталой Галисии, чиновничьем Бургосе, пустынном Арагоне. И державы «оси» — гитлеровская Германия и фашистская Италия — усиленно ворошили эти затухающие головешки, снабжая мятежников оружием и солдатами.

Мы знали о небывалом размахе испанского Антифашистского движения. Я был, кроме того, как говорил Балковенко, «отчаянным романтиком» и ожидал вот-вот встретить ликующие народные массы, размахивающие только что отбитым у врага оружием.

Все это мы увидели и пережили позже, но не здесь. Безмятежным и мирным, еще без зияющих ран войны, без груд развалин, каким я его видел впоследствии, предстал перед нами этот пограничный городок Порт-Бу.

Как ни в чем ни бывало купались здесь, у прибрежных скал, отдыхающие. И только небольшая группа горожан, обсуждавшая на террасе передвижение сторожевого катера в бухте, и уходивший по тропинке в горы патруль одетых в гражданское мужчин, поверх закатанных рукавов у которых виднелись разноцветные повязки, — говорили о том, что время не мирное и что где-то там, на юге, идут ожесточенные бои — решается вопрос, быть или не быть республике.

Приезд нашей маленькой группы, конечно, не нарушил покоя городка. Нам не было оказано восторженной встречи, какие республика оказывала здесь впоследствии эшелонам с иностранными добровольцами. Мы, как и все пассажиры экспресса, в том числе и молодые испанцы, которые возвращались домой, в Барселону, сошли с поезда и проследовали в таможенное отделение, где умудренные опытом чиновники сравнительно скоро определили, что в наших скромных пожитках нет ничего недозволенного.

Все шло как обычно в таможне, и только наше краткое объяснение, зачем мы приехали, вызвало некоторое оживление и, я бы сказал, удивление. Затем нас представили оказавшемуся поблизости представителю местной власти.

Щуплый с виду каталонец, со сморщенным старческим лицом, в надвинутом на мохнатые брови черном берете несколько раз переспросил о целях нашего приезда, а затем радушно и несколько напыщенно приветствовал «революционных пролетариев Парижа». Отвечая на наши расспросы, он объяснил, что попасть на фронт можно только через Барселону, куда вскоре отправится другой поезд, и пригласил подождать в доме местного антифашистского комитета.

«FAI»⁸ — крупными буквами выведено на черно-красной нарукавной повязке представителя местной власти. «РОUМ»⁹— читаем мы надпись на фасаде здания, мимо которого проходим, но что это означает, никто из нас не знает, а спросить как-то неудобно.

Наш спутник неплохо изъясняется по-французски, и мы засыпаем его вопросами о положении в республике.

— Революция расширяется и углубляется, товарищи, — повествовал он, ведя нас по каменистой, узкой уличке, — и это основное, все остальное отходит на второй план. Это вскоре поймет и консервативная «Esquiera»¹⁰, — и он показал рукой на группу пожилых горожан, расположившихся на тенистой террасе небольшого кафе. — Свободные ассоциации тружеников, без государства, свободный коммунизм — цель анархистского движения — близка. Никакие мятежные генералы и кто бы там ни стоял за их спиной не могут помешать этому. Мятеж реакции — князей церкви, помещиков и банкиров — у нас в Каталоги уже сломлен и наши дружинники победоносно продвигаются вперед.

— Но Ирун на севере уже окружен, — вставляет свое слово Журавлёв, — север отрезан от Франции и это, по-моему, ухудшает положение басков.

— Ну, это временный успех фашистов. Генерал Мола имеет, конечно, больше самолетов, и артиллерии, но он отрезан от юга, а этих маменькиных сьнков из «Requete»¹¹ мы и здесь видели. А потом это дело самих басков. Они, как и мы, автономны.

— А как дела на юге?

— Не плохи. У этого пьяницы Кейпо де Льяно всего несколько городов. Правда, Франко ему кое-что перебросил из Марокко. Говорят, по воздуху — весь флот ведь на нашей стороне, но двинуться вперед он не может.

— Все генералы да генералы, — недовольно ворчит Балковенко.

— Что же, вся армия, все офицерство с мятежниками?

— Нет, есть и не замешанные в мятеже. Гарнизон Барселоны, в основном, не выступил да стороне мятежников. Но мы, анархисты, им не доверяем. Мы вообще против армии.

Мы уже сидели в полутемной от прикрытых ставен и поэтому сравнительно прохладной комнате здания антифашистского комитета и пили густую терпкую малагу, которой угощал нас наш первый испанский знакомый.

— А знаете, — сказал я ему, — воевать вам все же придется всерьез и, может быть, долго, и без народной армии не обойтись.

— Вы первый раз в Испании и не знаете духа каталонцев!

— Это не совсем так.

Однако спорить было некогда. Время было на исходе. На барселонский поезд торопился и наш собеседник. Он усадил нас в вагон, где уже разместилась шумная, веселая группа молодежи, снаряженная на фронт местными антифашистскими организациями. Под приветственные крики провожавших поезд вскоре тронулся и нам стало как-то сразу легче среди этой искрящейся здоровьем и задором молодежи.

Постепенно рассеивалось неприятное впечатление от встречи с «тыловым политиканом», как мы уже успели окрестить анархиста из Порт-Бу. Мы скоро перезнакомились, угощали друг друга сигаретами, и наши новые спутники учили нас, как заворачивать дешевые испанские сигареты в курительную бумагу лучшего качества. «Это улучшает вкус табака», — говорили они. Больше жестами, чем словами поясняли они нам свое отношение к событиям, свою уверенность в победе. Каталонский язык оказался непонятным для нас и весьма отличным от французского, и мы не могли поддерживать разговор, но по названиям поселков, откуда они прибыли (вон оттуда из-за этих гор), мы чувствовали, как глубоко всколыхнул республиканскую Испанию мятеж реакции, и сознание того, что и мы являемся участниками этого подлинно всенародного дела, наполняло гордостью наши сердца. Поздней ночью в переполненном поезде мы прибыли в Барселону.

БАРСЕЛОНА ЛИКУЕТ

Уже несколько дней мы бродим по огромной, многолюдной и очень красивой столице автономной Каталонии, но все еще не можем прийти в себя от первых ярких и незабываемых впечатлений.

Мы находимся среди тех людей, которые совсем недавно по-южному страстно и решительно реагировали на попытку реакции вернуть прошлое. Они просто смяли, раздавили фашистский заговор.

Мы свободны от наряда, и товарищи из взвода охраны здания ЦК Социалистической объединенной партии Каталонии, загорелые, черноволосые, общительные каталонцы, знакомят нас с событиями 18—20 июля.

— Вот здесь, за этой баррикадой, мы сидим, выставив ружья, а жандармы — там. Мы им: «Да здравствует республика!» Потом залп. Они драпать.

На углу бульвара Рамбла и небольшой улички — остатки полуразобранной баррикады, сложенной из булыжника мостовой.

Поправляя на голове солдатскую пилотку с красной кисточкой так, чтобы она лихо сидела на блестящей, густо смазанной растительным маслом прическе, наш «чичероне»¹², хорошо говорящий по-французски, рассказывает нам историю ликвидации мятежа в Барселоне. Из всего явствует одно — правительство, народ, верные республике воинские части и республиканская штурмовая гвардия бодрствовали, и это определило успех.

Однако не только следы уличных боев привлекали наше внимание. Мы и в Париже были свидетелями бурных многолюдных митингов, массовых демонстраций, но все это по своей красочности и непосредственности уступало тому всенародному ликованию, царившему в Барселоне в эти дни. В нем выражалась глубокая радость по поводу воплощения надежд народа.

Это было сказочное, незабываемое зрелище... Яркое, праздничное убранство бульваров, улиц, площадей... Бесчисленные флаги и транспаранты всевозможных политических партий и профсоюзов. Все это свисало с балконов всех этажей, реяло в воздухе, сплошным высоченным ковром застилало фасады многоэтажных домов на центральных бульварах и площадях.

«Се-эн-те...¹³ фай-фай», — скандирует колонна вооруженных рабочих. «У-аче-пе»¹⁴, — доносится из другой. Стихийно возникают шумные проводы отрядов народной милиции, отбывающих на фронт в разукрашенных, покрытых рисунками и надписями автомашинах. Всеобщий восторг при получении известий о новых победах.

Это был первый «романтический» период войны. Эти первые, сравнительно легкие победы, в результате которых тщательно подготовленный, широко задуманный мятеж был ликвидирован за несколько дней во всей Каталонии, кружили головы, вселяли радость в сердца. И даже нам, знавшим по опыту наших стран, что война может быть затяжной и кровопролитной, и нам в этой атмосфере всеобщего энтузиазма стало казаться, что окончательная победа республики близка.

Первую ночь и последующие два дня после прибытия в Барселону мы провели в казармах у анархистов, в которых раньше размещалась гражданская гвардия. Сюда нас доставили на грузовике прямо с вокзала. Было это уже ночью, но наше водворение в казарму заняло немного времени. Часовым было объявлено, что прибыл отряд из Порт-Бу. Ворота тут же распахнулись, и мы гуськом пробрались по полуосвещенным коридорам казармы мимо заманчиво храпящих и сопящих дортуаров. Разыскав более свободное помещение и выбрав матрацы почище, мы скоро без особых церемоний завалились спать.

Впечатления следующего дня у меня почему-то всегда ассоциируются с известной еще со школьной скамьи сценкой из «Тараса Бульбы» — приема вновь прибывшего в Запорожскую сечь:

— Имя, фамилия? — спрашивали каждого из нас в переполненной канцелярии казармы, куда мы пришли заявить о своем прибытии. Мы успели хорошо выспаться и досыта поесть вкусного риса с растительным маслом.

Мы отвечали.

— На фронт? — следовал вопрос.

— На фронт.

— В колонну Дурутти, на Сарагосу, — объявлял батька-регистратор. Затем каждый шел «в свой курень», занимаясь до отправки на фронт всем, что только приходило в голову.

Мы стремились на фронт, но нам надо было сперва добраться к своим — к коммунистам, и Журавлев тут же ушел в город, разыскивать ЦК. Балковенко и Жоро решили поспать, а я от нечего делать бродил по двору, с любопытством рассматривая окружающее.

Народу всюду уйма — не протолкнешься. В ворота казармы, почти целый день стоявшие настежь открытыми, входили и выходили группы дружинников («милицианос»), очень часто в компании знакомых, родственников и почти всегда — в сопровождении девушек. Пестрота обмундирования бросалась в глаза. Лишь немногие тогда носили защитные комбинезоны («моно»), ставшие позже формой Народной армии, и солдатские пилотки, украшенные красно-черными кисточками. Но обязательным украшением были большие нашейные платки черно-красного цвета, знак принадлежности к анархистской организации, повязанные поверх рубах, пиджаков, платьев.

Гул стоял неимоверный — люди сновали во все стороны, шумели, хохотали. Все это как-то не вязалось с обычным представлением о казарме, воинской организованности. Никто здесь ничего не делал. А между тем просторный, вымощенный брусчаткой двор, жилые помещения, облицованные кафелем столовые нижнего этажа отнюдь не блистали чистотой и многие из попавших сюда юношей не знали, как обращаться с винтовкой.

«Неужели, — думалось мне, — никто не догадается удвоить, утроить силы этой рвущейся в бой молодежи правильной военной организацией». Много позже, в 1938 году, где-то в Каталонских Пиренеях мы с советником 30-й дивизии наблюдали бригаду анархистов на подходе к передовой. Она ни по своему внешнему виду, ни по поведению в прифронтовых условиях не отличалась от других частей республиканской армии. Но как враждебно бы встретили тогда, в начале августа 1936 года, анархистские батьки все попытки «милитаризировать» их вольные ватаги. «Не для того мы столько лет боролись с капиталом и его первыми приспешниками, милитаристами, — ответили бы они, — чтобы вновь надеть эту узду».

...И вот во двор такой барселонской казармы влетали пустые грузовики и грузилась на них вооруженная чем попало братва, на головной машине водружалось огромное, бьющееся на ветру черно-красное знамя и долго мчали колонну лихие испанские шофера, до тех пор, пока перед машинами не начинали рваться фашистские снаряды. Тогда «milicianos» соскакивали, и гурьбой, стреляя на ходу, долго карабкались по горам, чтобы выбить где-то за приземистой оградой или на колокольне засевших пулеметчиков. И нередко удавалось выбить врага лишь ценой огромных потерь или же приходилось отходить назад к машинам, кляня все на свете, и отправляться за подмогой. Да, много ненужной крови стоила испанскому народу эта «архиреволюционная» тактика анархистов, промедление в деле организации вооруженных сил.

... В противоположном конце двора наблюдаю совсем другую картину. Перед одним из корпусов казармы строится повзводно какая-то часть. Слышна отрывистая команда. Протискиваюсь сквозь толпу любопытных и вижу темно-зеленые каски на вещевых мешках, скатки шинелей через плечо. Народ солидный, степенный, каждый привычно занимает свое место в строю. Вдруг ясно различаю немецкую речь. Да быть не может! — Откуда, товарищи? — спрашиваю я по-немецки.

— Центурия Тельман, — вместо ответа говорит высокий блондин, дружелюбно, широко улыбаясь. Но тут снова звучит команда. Ряды застывают, затем поворачиваются направо. И вот взводы уже пришли в движение, маршируют к воротам.

— Куда направляетесь?

— В казарму Карла Маркса, — отвечает немец, старательно печатая шаг. Я вихрем несусь в нашу спальню.

— Ребята, — тормошу я уже уснувших друзей, — вставайте, только что видел немцев-антифашистов. Они уходят в другую казарму, там наши.

С центурией Тельмана — ядром знаменитого впоследствии батальона, а затем 11-ой интернациональной бригады имени Э. Тельмана, — состоявшей тогда в основном из живших в Барселоне немцев-антифашистов, мы встретились снова недели полторы спустя в казарме имени Карла Маркса. Центурия была 39-й по счету и раньше нас уходила на Арагонский фронт. В связи с этим в казарме состоялся митинг. Выстроившись по центуриям, мы стояли непосредственно за тельманцами. Трибуной служил крытый балкон второго этажа, который опоясывал весь небольшой внутренний двор казармы. Среди выступавших свое напутственное слово сказал и писатель Илья Эренбург. И хотя многие не понимали по-немецки, было тихо и торжественно.

...Журавлев вернулся поздно вечером, усталый, проголодавшийся, но очень довольный. Мы немедленно организовали ужин и, рассевшись на койках, с нетерпением слушали. О казарме Карла Маркса он уже знал — она находилась в ведении Центрального Комитета Социалистической объединенной партии Каталонии. Площадь Каталонии, а на ней отель «Колон», где размещался ЦК, он разыскал не без труда, проплутав несколько часов.

— В военный отдел еле пробрался, — рассказывал Борис, — туда огромные очереди, идет запись в народную милицию. Работает отдел быстро и оперативно. Здесь уже имелись сведения о нас, но на всякий случай тут же связались с Парижем. Наш Глиноедский, оказывается, уже воюет — он член военного совета Арагонского фронта — советник по артиллерии и на днях будет в Барселоне.

Но самую важную новость для нас Борис явно берег на конец — мы все зачислены временно в группу охраны ЦК, будем охранять отель «Колон». Весть о таком почетном задании глубоко взволновала нас, и я даже потребовал, чтобы мы немедленно отправились к месту службы. Однако Журавлев отсоветовал, его предупредили, что ночью в городе не совсем безопасно.

НА ЧАСАХ У ОТЕЛЯ «КОЛОН»

Уже вторую неделю, ожидая смены, несем мы службу по охране здания Центрального Комитета. Поздней ночью, когда наконец умолкает шум напряженного трудового дня и усталые работники аппарата расходятся, перед зданием выставляются два поста. Укрытием служат остатки парапета, сложенного из мешков с песком. Они перешли нам, так сказать, по наследству. В отеле «Колон» квартировал фашистский генерал Годед, и ряд товарищей, вместе с которыми мы охраняем ЦК, участвовали в ликвидации этого опасного осиного гнезда.

Мне нравилось стоять южной ночью на посту около здания ЦК. Сюда, к площади Каталонии, сходятся несколько улиц и широких бульваров. Я видел потом Барселону во время кошмарных ночных бомбардировок, во время обстрела с моря, разрушенную и голодную, но сейчас город спит мирным сном. Площадь и бульвары почти безлюдны, и я жестом приглашаю отдельных прохожих держаться от здания отеля на известном расстоянии.

Но вот вдали показывается автомобиль. Посты на всякий случай скрываются за парапетом. У нас уже есть опыт. Чуть ли не в первую ночь нашей службы из какой-то бешено промчавшейся автомашины была дана по отелю очередь из автомата.

Днем мы несем вахту в самом здании. Пропусков в отель «Колон» тогда не существовало, и свободный доступ сюда открывали партийный билет или профсоюзная карточка. Однако часовым вменялось в обязанность принимать на хранение оружие входящих. Это было не всегда легко.

Ворвется, бывало, обвеянный фронтовыми ветрами, весь увешанный оружием только что прибывший с фронта командир.

— Никогда! — почти кричит торопящийся «jefe» в ответ на наше предложение сдать оружие. — Ты что ли мне его давал?

Тогда кто-нибудь из нас молча следует за строптивым в тот отдел, куда он направляется, и в большинстве случаев спор решается в нашу пользу. Оружия было мало и доставалось оно если не в бою, то всегда с боем. Оно было гордостью и украшением воина, поэтому и расставались с ним весьма неохотно.

Товарищ Маноло — небольшого роста брюнет с подвижным и интеллигентным лицом, работник отдела пропаганды — частый гость у нас в караульном помещении. Он отлично говорит по-французски и мы всегда рады его приходу, тем более что Журавлев все реже заглядывает к нам. Он уже связался с нашим общим знакомым по Парижу, полковником Глиноедским — «колоннелем Хименесом», как его здесь называют, и по горло занят организацией своей батареи.

Многое в общественной жизни Каталонии нам было непонятно. И хотя мы читали все газеты, которые нам предлагали мальчишки-разносчики газет на Рамбла, начиная от «Мундо обреро» (орган компартии Испании) и вплоть до «Ойас де лунес», однако мы еле-еле по слогам прочитывали военные сводки. На каждом шагу встречались черно-красные флаги анархистов, мы знали об их первенствующей роли в Каталонии, и нас поэтому интересовало их отношение к развязанной фашистами гражданской войне.

— В этом вопросе, — объяснял нам Маноло, — все очень ясно. Рядовой анархист полон решимости не допустить победы реакции, и в руководстве ФАИ есть люди вроде Дурутти, способные отказаться от всего, кроме победы над фашизмом. Самое опасное — это социальные эксперименты анархистов. И он рассказал, как окрыленные первыми победами над мятежниками анархисты решили, что час освобождения наступил, и издали декрет о введении в Барселоне «свободного коммунизма».

— Да-да, в течение двух-трех дней вы могли бесплатно пообедать и позавтракать в кафе или в ресторане — деньги ведь отменили. Представляете себе, какую это вызвало дезорганизацию в снабжении города продовольствием.

Увы, таких выдумок, которые пытались претворить в жизнь легковерные последователи Бакунина, было не мало. В районе действия своих колонн — в глухих деревушках Арагона — они, например, создавали «коммуны», и отнюдь не на добровольных началах. В этой связи мне вспоминается курьезный эпизод. В 1937 году мы возвращались откуда-то в Сариниену — в штаб фронта. Наша шестиместная «Хиспано-Сюиза» шла полупустой, и вице-консул Антонов-Овсеенко приказал остановить машину, чтобы подвезти, как он это часто делал, старушку-арагонку, которая одиноко брела по пыльному проселку. Старушка рассыпалась в благодарностях «великодушным сеньорам» и чинно уселась. Когда с моей помощью мы поговорили о погоде и ожидаемом урожае винограда, Антонов-Овсеенко спросил нашу спутницу, будет ли в их деревушке «свободный коммунизм».

— А то как же, — дипломатично ответила старушка, — прикажут, так и будет.

40-я ЦЕНТУРИЯ «ИНТЕРНАЦИОНАЛ» ВЫСТУПАЕТ НА ФРОНТ

Наконец-то нас сменили. Пришел взвод — все в новенькой - форме и, распрощавшись с работниками аппарата, мы ушли в казармы имени Карла Маркса.

Здесь, так же как и у анархистов, шумно и весело, много неразберихи, но руководство казармы — несколько кадровых военных и политические работники — с утра до поздней ночи бьются над тем, чтобы как-то организовать, сплотить эту бесшабашную, крикливую и разноязычную молодежь, привить ей элементарные понятия о дисциплине, основы военных знаний.

Нашу группу охраны вместе с находящимися в казарме иностранцами-французами, португальцами и всеми другими добровольцами, понимающими по-французски, вливают в одну центурию. И хотя иностранцев-добровольцев в ней не более двух десятков — ей присваивается громкое имя «Интернационал». Мы гордимся этим названием, и я передаю через газету «Miliciano rojo» («Красный дружинник»), которая издается для добровольцев казармы имени Карла Маркса, привет от комсомольцев пятого района Парижа, наши пожелания видеть Народную армию организованной, дисциплинированной, овеянной победой.

Побудка, физзарядка на дворе, изучение винтовки, ускоренные курсы для наших девушек-санитарок, — день постепенно регламентируется. Но время не ждет. Одна за другой наспех сколоченные и частично обученные центурии покидают казармы. Приходит и наш черед.

Мы уже обмундированы — на нас легкие комбинезоны защитного цвета («моно»), на ногах — столь же легкие и удобные при сухой и жаркой погоде полотняные тапочки на веревочной подошве («аспаргатас»), головной убор — пилотка с красной кисточкой и пятиконечной красной звездой. Нам выдали новенькие темно-зеленые суконные плащи с капюшоном. Складные ложки-вилки из алюминия бренчат в вещевом мешке, с боку поверх патронташей — обтянутая защитной материей алюминиевая фляжка.

Но вот нам раздают по десятку патронов. «Будем высаживаться на Балеарских островах — на Майорке», — говорят все вокруг. Однажды ночью нас даже поднимают по тревоге, и мы выстраиваемся во дворе, ожидая отправки. Но проходит еще несколько дней и сопротивление республиканцев на этом острове прекращается. Мы негодуем: «Вот досиделись!» Наконец отправка — на этот раз на Арагонский фронт.

Днем мы успеваем забежать к Журавлеву. Он все еще добивается своих пушек. «У-у бюрократы», — ворчит он на чиновников Генералитета. Обещаем ему написать с фронта. Ночью на затемненной на случай воздушной тревоги станции центурии грузятся в вагоны.

Это было в дни, когда на юге, в Эстремадуре, началось первое крупное наступление фашистов на Бадахос. На соединение с войсками генерала Мола поползли, прижимаясь к границе дружественной им саласаровской Португалии, хорошо оснащенные колонны Иностранного легиона, «таборы» марокканцев. Война, навязанная испанскому народу преступной реакцией, разгоралась.

НА МАРШЕ К УЭСКЕ

Уже четвертый день мы медленно двигаемся к линии огня — все дальше на запад, в глубь Арагона (соседней с Каталонией провинции).

Своего транспорта у нашей колонны нет. По железной дороге нас подвезли всего до Лериды. Здесь мост через Эбро оказался неисправным. Правда, все были не прочь поразмять ноги после ночи, проведенной в вагонах, и мы бодро промаршировали через город на другой вокзал — там нам обещали состав. Последний крупный каталонский город провожал нас на фронт восторженными криками. Мы шли широко растянутыми рядами по три в ряд.

Однако состава достать не удалось, и центурии после горячих споров и длительного митингования, уже с меньшим энтузиазмом, по страшной жаре направились прямиком по шоссе на Барбастро.

Яркую цветущую Каталонию сменили унылые монотонные плоскогорья. Бурые, выжженные солнцем склоны, развалины замков.

Когда-то здесь шумели густые боры. Их вырубили, и теперь верхний Арагон похож на полупустыню.

Но в редких селениях, скрытых в глубоких цветущих долинах, нас радушно встречают темные от загара, крепко скроенные, одетые во все черное крестьяне-арагонцы, неумело по-ротфронтовски поднимая кулаки.

— Salud y victoria!¹⁵ — приветствуют они нас.

— «У-аче-пе». «На Уэску, на Сарагосу!» — несется в ответ из наших рядов.

Селения здесь пепельного, землистого цвета. В центре огромным пауком торчит церковь... «Вы заметили, — объясняют нам друзья испанцы, — чем богаче церковь, тем беднее деревушка».

...Сегодняшний переход — самый тяжелый. Мы забираемся в предгорья Пиренеев и, как мне кажется, В самое пекло.

Единственно чего хочется — пить и пить! Но наши фляги, которые мы наполнили в недавно отбитом от фашистов Сиетамо водой, подкрашенной красным вином (чтобы не потеть, как уверяет пулеметчик нашего расчета тулузец Марио) — пусты, и я буквально обливаюсь пóтом, таща на плечах, помимо всего снаряжения, еще и громоздкий треножник пулемета «Гочкис».

— А ты делай, как я, — советует рядом идущий Балковенко, — возьми в рот камешек — меньше пить захочешь.

Он перехватывает другой рукой тяжелый продолговатый ящик из жести с пластинками пулеметных патронов («шоколадом» — как мы их называем) и показывает обсосанную гальку.

Я следую его совету. Неизвестно, когда еще удастся наполнить флягу, а жарища сегодня прямо страшная — мне чудится, что крутые, покрытые колючим кустарником отроги пылают. Много отполированной до блеска гальки. Она тут же под ногами, на дне пересохшего ручья, через который одна за другой переходят наши центурии, забираясь по узкой извилистой тропе куда-то ввысь, в горы, как говорят — в обход Уэски.

Но вот и привал. Лейтенант-артиллерист, сопровождающий нашу колонну, спешивается. Все разбредаются в поисках тени. С удовольствием освобождаюсь от груза.

— Cabrones,¹⁶ — неизвестно кого ругает андалузец Пако. — Могли бы хоть повозку достать для пулеметчиков.

Весельчак Пако всю дорогу шел налегке, а на шоссе Барбастро — Уэска, с которого мы давно уже свернули, даже что-то напевал. Сейчас он серьезен и, видя как мы измучились, выражает нам свою солидарность.

Из лабиринта тенистых уличек Барбастро, забитого дружинниками, грузовиками, автобусами и санитарными машинами, мы выступили сегодня чуть свет. В этом последнем перед Уэской городке нас переформировали, выдали пулеметы и здесь произошел тот короткий деловой разговор, которого мы ожидали с первых же дней нашего приезда в Испанию.

— Все, кто проходил военную службу, пять шагов вперед! — раздалась команда и около тридцати бойцов, в их числе почти все иностранцы нашей центурии, вышли вперед и выстроились перед здоровенным, высоким командиром. Это был начальник колонны Сабатеро — капитан штурмовой гвардии, который вместе с несколькими офицерами приехал с фронта принимать пополнение.

— Кто знает пулемет «Гочкис?» — последовал вопрос.

— Шагай, — подтолкнул меня Жоро, видя, что я колеблюсь. По недавней службе в латвийской армии я знал лучше легкие пулеметы «Луис» и «Викерс».

— Это наш, французский, за полчаса обучу.

Я потянул за собой Балковенко. Пулемет оказался далеко не новым, и мы долго возились, приводя его в порядок.

...Солнце уже заметно продвинулось к западу, скалы причудливой формы отбрасывают длинные тени, и мы снова в пути. По-прежнему верхом на коне в голове колонны едет лейтенант. Лишь изредка, там, где тропа расширяется, он останавливается и молча пропускает вперед часть колонны. Тогда я ловлю на себе брошенный украдкой тревожный и мрачный взгляд. «Наверно о нас беспокоится, — думается мне, — значит хороший будет командир». Но оказалось, что я глубоко ошибался.

Ущелье, наконец, кончается. Тропа сбегает к проторенной дороге, идущей по склонам извилистой горной долины. Дальше долина расширяется. За поворотом каменная россыпь переходит в сложенную из камней ограду. Появляются приземистые дома, построенные из тех же валунов. Колонна втягивается в прилепившийся к склону небольшой горный поселок.

Но надо прибавить шаг. На площади поселка, перед замшелой церковью с массивной четырехугольной колокольней — облицованный камнем родник. Вода его стекает в продолговатый цементированный резервуар. Перед ним уже давка. Хорошо еще, что плечистые рослые гвардейцы штурмовой гвардии — все в синей форме с черными патронташами на ремне — уже набрали воду и сейчас грузят свои бидоны в большие плетеные корзины, применяемые обычно при уборке винограда, на флегматичных, низкорослых осликов. Мы беспрепятственно захватываем источник с долгожданной влагой. Вскоре я не без усилий выбираюсь из гущи потных, с наслаждением утоляющих жажду друзей. Во фляге снова булькает прохладная, вкусная родниковая вода.

От поселка до передовой уже недалеко. Грохот и свист доходит приглушенно через впереди лежащие горы, но все говорит о близости фронта. Напряженны и невеселы лица крестьян — часть их виноградников лежит между позициями. Липкой глиной перепачканы полосатые одеяла, на которых тут же вдоль домов сидят бойцы. Другие, обросшие, в выгоревших и помятых комбинезонах, бродят по площади, небрежно перекинув одеяла через плечо, и разглядывают новичков. Перед домом с флажком Красного Креста молодой паренек со свежеперебинтованной рукой, рассказывает обступившим его, как его ранили, указывая при этом здоровой рукой в сторону фронта.

В поселке колонна разделяется. Вниз к Уэске уходит только 40-я центурия с двумя пулеметами. Снова впереди маячит мундир лейтенанта, опять по обочине дороги растянулась цепочка бойцов, но на этот раз идти приходится недолго. Скалы обрываются, и мы на равнине. Выложенная щебенкой дорога стрелой уходит к небольшому хуторку, белые стены которого видны среди гущи деревьев. «Пак... ум» — доносится эхо винтовочного выстрела.

— Пулемет и полсотни людей — прямо! — командует спешившийся лейтенант. Он уводит другой пулемет и остаток людей куда-то вправо.

— Держись кювета, дорога под обстрелом, — кричит бегущий к нам навстречу боец, видя, что мы зашагали к хуторку прямо по дороге. Рой пуль, просвистевший над головами, ускоряет наше продвижение. Согнувшись, перебегаем мы по дну кювета к каменной изгороди хуторка. Здесь, кроме нас, уже никого нет. Отдохнув, мы начинаем прикидывать, где бы лучше установить пулемет.

— Надо вон на ту горку, — решает Жоро, осмотрев сквозь бойницу пшеничное поле, подступающее вплотную к ограде. — Здесь позиция не годится. Пошли.

С десяток испанцев во главе с Пако присоединяются к нам. Мы перетаскиваем наши грузы на небольшой пригорок, возвышающийся слева от хутора. На вершине, присев за камень, который, как голова сфинкса, висит над обрывом, Пако показывает вперед: «Смотрите, Уэска!» Но сколько мы ни всматриваемся в наступающие сумерки, ничего, кроме двух-трех домов, виднеющихся за плодовыми садами между грядами холмов, не различаем.

Тут наше внимание привлекают крики и выстрелы позади нас — правее хуторка. Видно, как через поле к роще кипарисов, откуда в нашу сторону начинает тарахтеть пулемет, пригибаясь к гриве коня, скачет «наш» лейтенант. Он скрывается из виду прежде, чем мы, разобравшись в чем дело, открываем стрельбу.

— Перебежал, предатель! — волнуется больше всех Пако.

— Да, теперь ночью жди его друзей, — ворчит Жоро, навинчивая пулеметный ствол на треножник.

Хлынул страшный ливень. Гигантские молнии полосуют мрачное небо. Дождь льет с небольшими интервалами всю ночь, и мы, нахлобучив капюшоны плащей, насквозь промокшие, торчим на пригорке. С хутора изредка доносятся выстрелы.

В ОКОПАХ ПОД УЭСКОЙ

Ширококрылый, немного пузатый, окрашенный в ярко-красный цвет бомбовоз — «дедушка», как почтительно величают его на нашей горке, — не спеша выплывает из-за темно-коричневых отрогов, которые полукругом охватили Уэску. Три спортивного типа авианетки, сопровождающие этот тихоход, никак не могут «приноровить свой шаг» к его степенному ходу и, порхают вокруг него, как бабочки в утреннем небе.

— Nuestros!¹⁷

Все ненадолго затихает. Можно спокойно поработать киркой или дописать письмо. Пока «дедушка» не отбомбит, фашистская пушка не посмеет тявкнуть. Обычно она откуда-то из пригородных садов Уэски надоедливо долбит наши разрастающиеся укрепления. Бомбовоз, говорят, еще недавно мирно возил почту, и в красный цвет его перекрасили для острастки, но каково бы ни было прошлое этой разношерстной эскадрильи, появление ее всякий раз вызывает бурю восторга.

«Ole!¹⁸» — доносится слева, с соседних плоских холмов, покрытых зелеными оливковыми деревьями. Там стоят наши соседи — гвардейцы штурмовой гвардии. Где-то на окраине осажденного города после грохота взрывов поднимаются густые столбы пыли.

«Ole, valientes!¹⁹» — восторженно вопит беспечная публика на нашей горке, выскочив по этому случаю из окопов и приветствуя летчиков взмахами одеял.

«Всыпь, всыпь фашистам!» — несется снизу из хутора, который больше нас страдает от артиллерии и авиации противника.

Никто не препятствует бомбежке Уэски. Наши «истребители» из «дедушкиной» свиты, которым там наверху нечего делать, поливали из пулеметов место бомбежки. В эти первые, полные надежд, недели войны мы считали нашу авиацию совершенной и ждали от нее чудес.

Много позже — на другом участке Арагонского фронта, под Тардьенте, мне довелось видеть гибель нашей небольшой воздушной армады.

Но вот наши отбомбились. Приходит черед франкистской авиации. Позиция наша находится недалеко от единственной дороги, которая связывает осажденную Уэску с Сарагосой и Хакой. Расстояние между нами и фашистами достаточное, чтобы на нас не обращали внимания. Иногда нас посыпают листовками. В них говорится, что «доблестные войска» национальной Испании «на всех фронтах неудержимо движутся — уже вступают в Мадрид». Мы мрачно посмеиваемся, читая эти бредни, но бумаге рады — ее постоянно не хватает.

Первое время как только вдали показывались узкие полоски франкистских самолетов, мы устанавливали наш пулемет на высокий треножник и на глазок, постепенно задирая дуло вверх, посылали им навстречу очередь за очередью. Сейчас пулемет глубоко врыт в землю, на бревнах наката толстый слой глины, и мы при приближении авиации привычно забираемся в убежище, служащее одновременно и спальней. Оно вырыто под большим валуном.

Давно обдумываю подробное письмо Журавлеву, Писать уже начал. И пока там, наверху, гудят моторы, прикидываю, как его продолжить. Нужен яркий боевой эпизод, а его нет и нет. Дни проходят за днями, пошел октябрь, а мы все еще сидим на том же изрытом окопами холме.

По-прежнему справа от нас — полуразбитый хуторок, слева — отряд штурмовой гвардии, а где-то еще левее, сзади, у «Монте де Арагон» наша тяжелая батарея. Как и прежде, из деревушки Чемильяс и с прилегающих к ней холмов трещат пулеметы. Воюем мы, по-моему, из рук вон плохо. Целыми днями напролет лениво перестреливаемся, переругиваемся с фашистами или спорим о том, что такое капитал.

Однажды довелось видеть такую сценку:

— Слушайте, фашисты! — доносится из хуторка звонкий задорный голос. Молодой боец, решивший на свой страх и риск поагитировать противника, вылезает на крышу крайнего дома и что-то кричит в рупор, направляя его в сторону врага.

— Rojos, canallas!²⁰ — несется в ответ и осипший хор «regulares»²¹ заводит «кукарачу», обильно начиненную издевками и угрозами.

Иногда кажется, что фронт оживает и мы наконец сдвинемся с этой горки. Так это было совсем недавно. Среди бела дня на гребне холма, что позади наших позиций, появился знаменосец, размахивая огромным черно-красным флагом. За ним к нашему хуторку повалила густая ватага «milicianos».

— Смена... Нас сменяют! — обрадовались мы.

Артиллерия фашистов, конечно, не могла удержаться от соблазна и низко над колонной вспыхнули облачки шрапнельных разрывов.

— Надо узнать, в чем там дело, — объявил Пако, когда пришедшие расположились в оливковой роще у хуторка. О военной тайне в то время в Испании имели весьма смутное представление, и Пако вскоре во всех подробностях расписывал план ночного захвата Уэски с тыла, с двух сторон. «Завтра утром они будут в Уэске».

— А как же мы?

— Я видел нашего капитана, но он сказал, что приказа для нас нет. Ведь это же части не нашей колонны.

Наступление началось с запозданием. Уже брезжил рассвет и моросил мелкий осенний дождь, а отряды атакующих еще только втягивались в обширные плодовые сады, лежавшие между позициями. Время явно было упущено. Вблизи города и по ту сторону узкого прохода к Уэске — со стороны Альмудевара — давно слышалась отчаянная перестрелка. К нашим позициям, опираясь на плечи друзей, уже брели раненые. Пологий холм, прикрывавший здесь дорогу Уэска—Сарагоса и на котором мы никогда до сих пор не видели фашистов, оказался занятым и с него по садам, в которых накапливались атакующие, строчили пулеметы.

Вскоре какая-то новая батарея фашистов открыла огонь по садам. С каждым раненым в тыл уходило все больше бойцов. Отступление стало общим. На горке нас осталось человек пять-шесть. Мы ждали контратаки, но она не последовала. К вечеру капитан, оставшийся почти один на хуторе, привел обратно остатки нашей поредевшей центурии.

...Грохот и шум моторов после очередного налета фашистов затих. Мы вылезаем из убежища. Ничего особенного — всего несколько новых воронок. Беленький домик недалеко от хуторка цел — значит, обед будет. Моя очередь идти за рисовой кашей, и мы нанизываем на длинный шест котелки. Близится священный час обеда. У нас и у противника он строго соблюдается.

К вечеру несколько ребят прихорашиваются. Сегодня их черед «погулять» в хуторе. Там допоздна, невидимый со стороны фашистов, горит костер, бренчит гитара, слышатся песни и задорный девичий смех.

Однако к полуночи все должны быть обратно. Таков уговор. Первое время все, кроме нас, пулеметчиков, на ночь спускались к хутору. Беспечность была общим явлением и даже летом следующего года Журавлев еще жаловался нам, что ему приходится держать всех своих артиллеристов по ночам в наряде — пехотное прикрытие батареи уходит ночевать в деревушку. Его батарея стояла тогда на левом фланге 27-й дивизии имени Карла Маркса — в горах Сьерры Алкубьерры.

Не каждая ночь проходит спокойно. Когда перед позициями по листве неубранного виноградника накрапывает дождь, молодому часовому чудятся шаги. Выстрел... другой... третий. Стрельба во мраке ночи перекидывается на другие позиции. Кое-где бухают ручные гранаты. Потом с хуторка до нас доносится знакомый голос — команда прекратить стрельбу впустую следует после витиеватого ругательства, в котором достается всем местным часовенькам, святым дарам и чашам. Наш капитан — арагонец, и мы уважаем его за храбрость и заботу о солдате.

Письмо Журавлеву я дописал месяцем позже в Барбастро. Пришлось сообщить Борису о смерти нашего замечательного товарища Жоро. Она была мгновенной. Пуля фашистов, засевших в развалинах домика около горки, прошла через глаз. И мы в суматохе ночного боя сразу не поняли, почему Жоро, припав к пулемету, так долго целится.

Я описал Борису также встречу на горке с Глиноедским. Это было вскоре после той, в общем удачно отбитой атаки, во время которой погиб Жоро. Сначала прошел слух, что на фронт прибыла русская часть, которая-де, как это и полагается Красной Армии, в два счета возьмет Уэску. Потом не менее восторженные солдатские разговоры пошли вокруг «русского генерала», уже прибывшего якобы в сектор и у которого имеется действительно стоящий план захвата Уэски. Весь наш «гарнизон» решил представить меня и Балковенко как отличных пулеметчиков. Но этого не понадобилось, так как я первым бросился навстречу высокому, стройному, уже тронутому сединой полковнику, который по ходам сообщения с биноклем на шее поднимался к нам во главе небольшой группы командиров. Мы крепко обнялись и, к немалому удивлению испанцев, по русскому обычаю троекратно расцеловались.

Глиноедский торопился. Он успел рассказать только о недавнем декрете правительства о реорганизации милиции в Народную армию. Колонна Сабатеро переименовалась в батальон имени Сталина. Батальон должен был вскоре присоединиться к основным силам дивизии — прежней колонне дель Барио — стоявшей у Тардьенте. Он тут же отдал распоряжение откомандировать нас в штаб этой дивизии — намечалось создание противотанковой батареи.

Вскоре, снабженные пропусками, которые пестрели от всевозможных подписей и печатей, мы с Балковенко добрались до Барбастро. Отсюда наш путь лежал на Граньен.

В БАТАРЕЕ НА СЬЕРРА АЛКУБЬЕРРА

На медном значке артиллериста — дымящееся пушечное ядро. Он гордо красуется над козырьком наших комбинированных головных уборов. Это — двойной шерстяной шарф, в верхней части которого вырезано отверстие для лица и вставлен небольшой козырек. Шарф можно спустить вниз, тогда он прикрывает горло и шею. Эти шарфы, войлочные гетры, которые носят поверх солдатских ботинок, фуфайки, варежки и другие теплые вещи — подарок делегации текстильщиц Барселоны. Они как нельзя кстати. Холодный, сырой ветер все чаще гудит в горах Сьерры Алкубьерры. За ночь большие лужи замерзают. Дождевая вода на дне воронок покрывается толстой коркой льда.

В батарее человек тридцать артиллеристов: молодой краснощекий немец в очках (наш арттехник), пять-шесть солдат, прежде служивших в артиллерии, в их числе два арагонца, недавно убежавшие из Сарагосы, молодые парни из Барселоны, Балковенко и я. У нас три 75-миллиметровые пушки Шнейдера, и мы называемся 10-й красной ударной батареей Стефанелли. Название это — полное отражение командира нашей батареи — итальянца Джузеппе Стефанелли — волевого, многословного, темпераментного.

В батарею к Стефанелли мы попали, погостив несколько дней у Глиноедского в небольшой деревушке Граньен, где нас представили Дель Барио — командиру колонны, а ныне 27-й дивизии имени Карла Маркса — небольшого роста моложавому брюнету с открытым и слегка застенчивым взглядом. Совсем недавно он покинул свое рабочее место на одной из фабрик Барселоны.

Такой же «штатский» вид был и у комиссара дивизии Труеба, впоследствии командира 31-й дивизии — это был коренастый, слегка сутулый шатен в зеленом комбинезоне.

Полковник Глиноедский («Хименес»), член Военного Совета Арагонского фронта, — обычно целый день был в разъездах. Возвращался он поздним вечером, исходив за день по передовой километров десять.

В отличие от многих штабных работников, с которыми мне приходилось потом встречаться, Глиноедский предпочитал все видеть своими глазами.

— Здесь иной раз в сводках такое насочиняют, что только держись. Все надо проверять на месте, — оправдывался он.

Без Глиноедского не обходилась ни одна операция о Арагоне. Дельный и знающий артиллерист, безупречно храбрый, он был неизменно в гуще событий: долгое время продвигался вдоль Эбро с колонной Дурутти, вел в атаку тельманцев на Тардьенте, брал Альмудевар. Он был в хороших отношениях со всеми командирами самых разнообразных по своей политической окраске частей и умел добиваться того, что считал абсолютно необходимым. А это не было так просто.

— Чудаки, — как-то сетовал он, особенно поздно вернувшись домой. — Никак не привыкнут воевать сообща. Соберутся, чтобы обсудить, как взять высоту, а спорят, кто был прав — Маркс или Бакунин.

Об общем положении он говорил скупо и неохотно. Считал, что надо делать все возможное для победы, неустанно добиваясь хотя бы небольших успехов.

Только однажды он не без горечи заметил:

— Плохо, что в Барселоне успокаиваются. — Потом, помолчав, добавил: — Обстановка неизмеримо сложнее и направлением одной колонны Дурутти в Мадрид не отделаться. Барселона полна вооруженных людей, а мы здесь не можем отвести батальон в резерв.

После двухмесячного пребывания на одной и той же горке под Уэской подвижная и кипучая жизнь «ударной» батареи пришлась нам по вкусу. Эта батарея была единственной в дивизии, которая то плотной сетью окопов, то редкой цепочкой постов занимала двадцатикилометровый фронт на гребнях Сьерры Алкубьерры — от часовни Эрмита де Сарагоса правее Тардьенте до пика Ладрон, господствовавшего у перевала над дорогой Сарагоса — Граньен — Сариньена. Довольно часто нас перебрасывали с одного участка на другой.

Часто с уже обжитых позиций нас выбивала фашистская «quince y media» (15,5 сантиметровая батарея), которая появлялась всегда со стороны Сарагосы. Тогда мы, оставив на растерзание фашистской авиации ложные деревянные пушки, вкатывали на грузовики наши орудия, забирали с собой запасы снарядов, провианта, огромную белую палатку и долго тряслись по невообразимо разбитым прифронтовым дорогам. Хором нестройных голосов мы напевали очень понравившуюся нам «Астурия, страна любимая» или протяжную и задушевную, так похожую на русскую, песню «Ночь, ненастная, ночь холодная».

Но и на новом месте неугомонный и требовательный Стефанелли не давал нам покоя, пока позиции не были оборудованы. — Солдат революции, — по своему обыкновению громогласно и безапелляционно поучал нас «jefe», — должен постоянно трудиться. В этом залог победы.

И мы трудились. Пример, правда, всегда подавал сам командир. Мы прокладывали дороги к позициям, рыли в мерзлой каменистой почве убежища, после каждой стрельбы чистили орудия. Все это помогало лучше переносить холода, поддерживало в нас бодрое, деятельное настроение.

Стефанелли был страстным артиллеристом. До прихода к власти «дуче», что и вынудило его эмигрировать во Францию, он командовал у себя на родине, где-то в Альпах, горной батареей. И он стремился привить нам любовь к этому грозному виду оружия, читал лекции по баллистике, по-южному бурно радовался меткому выстрелу молодого наводчика и столь же бурно негодовал. Батарея жила дружно, немного отрешенно. Мы постоянно учились. Каждый из нас должен был одновременно быть и наводчиком, и арт-техником, и командиром орудия.

Так шли дни и недели, и мы готовились вскоре встретить Новый год, мечтая весной участвовать в крупных наступательных операциях. Что касается меня, то мне и в голову не приходило, что скоро мне придется покинуть батарею.

А между тем это случилось.

— Пойдешь к товарищу Филиппу в переводчики?! — Не то с вопросом, не то приказывая, обратился ко мне однажды Глиноедский.

На командном пункте, в нескольких метрах от нашей пушки, среди знакомых командиров мы приметили незнакомого пожилого человека в очках, серой кепке и простом сером дождевике. Это был недавно приехавший советник, товарищ Филипп. Конечно, я ответил отказом:

— Благодарю вас — мне и здесь хорошо. — Да и что могло быть лучше почетного звания артиллериста? Не уважали мы разных штабных крыс.

Однако через несколько дней меня все-таки вызвали. Глиноедский отвез меня в штаб фронта — в Сариньену к «galiegos»²², как называли советников то ли в шутку, то ли в целях конспирации. Это была моя последняя поездка с полковником Хименесом. Вместе с товарищем Филиппом я вскоре выехал из Сариньены в Барбастро — в штаб северного сектора (впоследствии — 10-го корпуса). Мне редко пришлось бывать в Сариньене, и Глиноедского больше встретить не довелось. Летом 1937 года его не стало. Под Бельчите, на участке 28-й дивизии, незадолго до начала больших наступательных операций на Сарагосу, он взял взвод солдат и отправился в разведку. В густом тумане взвод наскочил на фашистский пост. Хоронила полковника Глиноедского вся Барселона.

СТАНОВЛЮСЬ ПЕРЕВОДЧИКОМ

— Где вы научились говорить по-испански? — спрашивает меня пожилая, скромно одетая женщина.

— Здесь же на фронте. Я ведь с самого начала в испанских частях.

... Мы медленно пьем чай и не спеша знакомимся. За небольшим походным самоварчиком — переводчица вице-консула Антонова-Овсеенко.

Делать нам пока нечего.

Трое мужчин в штатском, собравшиеся в соседней комнате, великолепно обходятся без нашей помощи. На чертежных досках разложены топографические карты. Мой начальник, склонившись над ними, по-домашнему, без пиджака, с закатанными рукавами полосатой рубашки и очками на лбу, очень похож сейчас на благообразного старичка-столяра, стоящего за верстаком. Стройный загорелый «Иван» с красивым слегка скуластым лицом тоже что-то наносит на карту. Сам «хозяин» — небольшого роста полнеющий брюнет с черными усиками, прилег отдохнуть на кушетку. Звучит неторопливая, мягкая русская речь.

— Так вы мне обещаете заботиться о полковнике, — продолжает моя собеседница.

— Обещаю.

Меня постепенно вводят в круг моих обязанностей.

— Хорошо знать линию фронта сектора, названия населенных пунктов, высот, чтобы не переспрашивать, — это, во-первых. Вот французская граница, — товарищ Филипп показывает по карте. — Вдоль нее от нашего правого фланга по прямой — километров двести до Астурии. Фронт от границы на юго-запад идет по долине реки Гальего. Этот участок по горам до Сьерра де Гвара, севернее Уэски, держат пограничники Бертрана. Дальше линия фронта тебе знакома. Сейчас отроги гор и позиции в низине севернее Уэски держат анархисты. Восточнее Уэски дорогу Барбастро — Уэска прикрывает отряд поумовцев — вот здесь от острога до железной дороги Уэска — Тардиенте. Дальше на юг до Санта Китерия — до позиций 27-й дивизии — фронт держит 26-я дивизия анархистов. От правого берега Эбро до правого фланга Теруэльского фронта стоят 28-я дивизия анархистов и 30-я дивизия левых республиканцев.

Я очень неплохо знал равнинную часть северного Сектора. Он стал вскоре именоваться фронтом 10-го корпуса, в состав которого вошли 43-я, 26-я, 27-я дивизии и ряд отдельных частей. С высокогорной частью сектора, а также с участком фронта, расположенным на правом берегу реки Эбро (фронтом 11-го корпуса) я имел достаточно времени детально ознакомиться. Если не считать изменений, происшедших летом 1937 года под Сарагосой и у самой французской границы, линия Арагонского фронта оставалась неизмененной до начала марта 1938 года.

Между тем, именно на этот участок фронта возлагались большие надежды, особенно в первые дни войны.

За полуокруженной Уэской, за Сарагосой, в ворота которой с начала войны, в августе 1936 года, ломился стремительный Дурутти, за соседней с Арагоном Наваррой (издавна реакционной и изуверской — настоящей испанской Вандеей) лежали отрезанные от страны Баскония и Астурия.

В свое время даже наша колонна Сабатеро ставила своей целью поход на запад на выручку отрезанного от республики, но сохраняющего верность Северного фронта.

И сейчас, в начале 1937 года, нас не покидали надежды активизировать Арагонский фронт, и мы мечтали о соединении с астурийцами и басками.

Все, казалось бы, благоприятствовало этому. Стратегические резервы франкистов еще находились под Мадридом, где таяли в затяжных, ожесточенных боях на близких и дальних подступах к городу-герою.

Численно республиканцы в Арагоне и сейчас превосходили фашистские гарнизоны, которые цепко оборонялись в трех основных городах Арагона (Уэске, Сарагосе, Теруэле).

Мы обладали большими потенциальными возможностями. Наш фронт снабжался индустриальной, густонаселенной Каталонией. Но снабжался, надо прямо сказать, не особенно щедро. И хотя со временем, особенно после майских событий в Барселоне, оружия на фронте стало больше, чем в тылу, все же Каталония мобилизовала свои силы слишком поздно. Арагонский, фронт так и остался до самого конца фронтом неиспользованных возможностей.

С ПОЛКОВНИКОМ ФИЛИППОМ ПО ВЕРХНЕ-АРАГОНСКОМУ ФРОНТУ

Никогда не предполагал, что работа переводчика будет столь хлопотной. Поездки и расспросы, каждый день новые встречи. Мой начальник, несмотря на кажущуюся флегматичность, подвижен и деловит. Его, как и полковника Глиноедского, не удовлетворяют многоречивые сводки штаба, которые я порой час подряд ему читаю, и показания перебежчиков, державшие нас в курсе событий на стороне противника.

Ночной звонок: на Санта Китерия взята «Эрмита де Сарагоса». Радостно возбужденные, мы чуть свет уже на месте. Да взята, но не в обход, как перед этим договаривались, а наступлением в лоб. Связи с отрядом, занявшим эту полуразрушенную белую часовенку нет, и мы под беспорядочным обстрелом пробираемся по разрушенным окопам фалангистов. Трупы фалангистов в синих комбинезонах с нагрудными знаками, на которых изображены зигзаги стрел, лежат вперемежку с нашими.

— Укрепляться! Распорядитесь хотя бы перенести мешки с песком на другой край окопа, — набрасываемся мы на первого встречного «teniente»²³.

Но пехота, только что проявившая чудеса храбрости, стала апатичной. Потом появляется фашистская авиация. Самолеты, как встревоженные осы у разоренного гнезда, весь день безнаказанно кружат над горкой, пикируют, поливают нас из пулеметов, охотятся за отдельными машинами на близлежащих дорогах.

— Где же наши, почему нет авиации? — кричат из окопов. К вечеру пехота отходит.

— Покажите мне Уэску, но как можно ближе! — требует только что прибывший в Барбастро корреспондент газеты «Правда» неугомонный Михаил Кольцов.

Мы ведем его по глубоким окопам в расположение «поумовцев». Оттуда ведется подкоп под одно здание на окраине города. От него до наших позиций метров сорок.

— Кто в этом здании?

— Какие-то сумасшедшие, — небрежно отвечает сопровождающий нас командир, — скоро взлетят на воздух.

— Углубляйте, углубляйте оборону! — советует товарищ Филлип. Крутые, как водосбросы плотины гидроэлектростанции, отроги по обеим сторонам шоссе Барбастро — Уэска, где остановились наши машины, казалось, самой природой созданы для укреплений. И Филипп настаивает, чтобы они были использованы как запасная оборонительная линия. Вместе с командующим сектором Гальо мы два дня рыскаем из конца в конец.

Только что отстроена новая дорога в секторе 43-й дивизии, и мы, чтобы увидеть ее, долго мчимся по изумительно красивым горным долинам, поднимаясь все выше к снегам, где среди величавой и безмолвной природы по отвесным пикам хорошо продуманной сетью застав и позиций стоят фронтом к Хаке дисциплинированные, привычные к жизни в горах пограничники. Дивизия считается одной из наиболее стойких, и, к неудовольствию комдива Бертрана, штаб корпуса как пополнение направляет туда всех перебежчиков.

То, что мы видим и слышим во время поездок, становится предметом обсуждения в соответствующих штабах. Ничего из ряда вон выходящего советник, конечно, предложить не мог. И ему и командирам-испанцам ясно, что наступать пока мы не можем, но в то же время это совершенно необходимо, так как военная обстановка усложняется. В конце марта на Северном фронте фашисты предприняли первое крупное наступление. Советы, впрочем, всегда принимаются с благодарностью.

Особенно вежливо и внимательно в отсутствие командира корпуса нас выслушивает начальник штаба, кадровый военный капитан Миньяна. Он охотно говорит по-французски — «чтобы не забыть». На огромной, во всю стену, карте красной и синей бечевкой аккуратно отмечены линия фронта и позиции противника. Начальник штаба иногда даже записывает высказывания моего начальника, обещает принять меры. Но все это ложь и лицемерие. Миньяна — предатель. В действительности он служит только франкистам. Увы, выясняется все это слишком поздно, почти год спустя.

Тем временем наступает весна и шестимесячный срок пребывания в Испании моего начальника истекает. В Барселоне мы, то есть вся сариньенская группа, провожаем нашего товарища. В ночном кабаре, где все пышет довольством и совсем не чувствуется войны, откупоривается бутылка отличного вина. Какой-то молодой щеголь в элегантном фраке, узнав в нас иностранцев, непременно желает с нами чокнуться — «за победу». Он сидит уже за нашим столиком, и «председательствующий» Антонов-Овсеенко, прикидываясь только что прибывшим в Испанию, просит его рассказать о положении на Арагонском фронте. В мгновение ока тот чертит на бумажной салфетке схему расположения наших частей и подробно характеризует каждую: столько-то людей, пулеметов, орудий. Я еле успеваю за его болтовней. Насупившись, слушают советники мой перевод. Легкость, с которой в тылу разбалтываются военные тайны, производит гнетущее впечатление. Прощальный вечер явно испорчен.

ПО ТУ СТОРОНУ ЭБРО

Перед въездом в деревушку Ихар контроль.

— Сариньенского пропуска нам недостаточно, — говорит увешанный оружием часовой с черно-красным платком на шее, заглядывая в открытую дверцу машины, но, узнав советника, тут же дает знак поднять шлагбаум. — Нужен еще пропуск из штаба колонны, — добавляет он не совсем уверенно, возвращая документы.

Старый «филипповский» фордик, молодой вихрастый шофер Пепе и я находимся теперь в распоряжении полковника «Ивана». Он намерен обосноваться в этой деревушке, где в одном из лучших зданий на площади расположен штаб 28-й дивизии, в секторе которой этим летом намечается нечто серьезное.

Найти на окраине деревушки свободную комнату для нас троих не представляло труда, но когда речь зашла об оплате, мы долго не могли прийти к соглашению.

— Не надо мне ничего, живите так, — долго не соглашался хозяин дома, — да и нет сейчас никаких денег — их отменили. Вон какие-то боны выдают за продукты. — Боязливо оглядываясь, не подслушивает ли кто, он показал нам неказистые на вид денежные знаки «Правительства автономного Арагона» с витиеватыми подписями и расплывчатыми печатями.

Платили мы хозяину дома, конечно, полноценной пезетой, делились посылками, которые получали из Советского Союза.

В Ихаре у нас постоянно много времени. Мы лишь изредка заглядывали в старинное, с цветными витражами здание на центральной площади, где размещался «estadо mayor». Положение наше вообще было своеобразным. Присутствие советского военного советника, «чужого», воспринималось анархистскими заправилами, которыми кишел штаб, как неизбежное зло — как проявление милитаризма, сковывающее «свободу, инициативу».

Нас просто терпели — никогда не звали ни на одно совещание, на котором что-нибудь решалось, но и не высказывали своего неудовольствия при появлении нас в штабе. Терпели сдержанно, вежливо, дружественно.

Сравнительно редко нам удавалось договориться с командиром колонны о совместной поездке на передовую. Разъезжали поэтому мы почти всегда одни. Иногда направлялись и в другие секторы — в Монталбан (сектор левофланговой 30-й дивизии) или под Уэску, но чаще всего на позиции «нашей» дивизии, которые широкой дугой лежали между Сарагосой и Теруэлем.

Бывшая колонна «Rojo y negro»²⁴ — ныне 28-я дивизия — численно одна из самых крупных на фронте. В ее составе несколько батарей, в том числе одна тяжелая, броневики. Занимаемый ею участок фронта — в два-три раза больше, чем у соседней слева 30-й дивизии левых республиканцев. В начале войны на ее правом фланге — по берегам Эбро на Сарагосу наступала колонна Дурутти. Это было боевое прошлое сейчас спокойного участка, которым здесь все еще кичились и на основании которого, так сказать, почивали на лаврах.

«Наша родина — целый мир» — этот выписанный огромными черными буквами лозунг можно было издалека прочесть на белой стене опустевшего домика дорожного мастера. Домик этот одиноко торчал среди пустынной волнистой равнины где-то на дороге, ведущей в Бельчите. Воспитанные на таких широковещательных лозунгах, беспечные и неискушенные в военных и политических делах, бойцы дивизии мирно загорали под лучами уже жаркого апрельского солнца все на тех же пологих холмах на дальних подступах к Сарагосе. Их забросила сюда народная ярость первых месяцев антифашистской войны, и здесь их безумные, неумелые атаки впервые разбились о более или менее организованное сопротивление сарагосского гарнизона. Они ждали чего-то сверхъестественного, ждали упорно и долго. Скоро, считали они, должен наступить час «второй революции — освободительной».

Конечно, и на этом участке бездействовавшего Арагонского фронта иногда пробовали наступать. Часа два по какой-нибудь высоте, занятой фашистами, били стянутые со всех сторон батареи. Израсходовав все снаряды и превратив ненадолго высоту в бурлящий ад, артиллеристы считали свою миссию выполненной, но пехота на штурм, как правило, не поднималась, вернее ее никто не поднимал, сказывалось отсутствие среднего командного состава.

Этот спад наступательного порыва фашисты использовали в своих целях. И мне еще сейчас отчетливо помнится темный ряд беретов фалангистов, осторожно высунувшихся из своих окопов где-то под Бельчите, куда мы прибыли с командиром 28-й дивизии.

Из рупоров фашистских пропагандистов до нас долетали обрывки фраз о кознях коммунистов против анархистов, о скором падении Астурии. Было до невероятности тихо — анархисты внимательно слушали.

Справедливости ради надо отметить, что подобного рода сценки мне довелось наблюдать в свое время и в 27-й дивизии, которая отнюдь не считала себя анархистской. И здесь, под Бельчите, в этом, казалось, не было ничего предосудительного. Но по тому, с какой злобой бросились нам навстречу несколько бойцов, пытаясь не подпустить нас к пулемету, мы могли судить, что это вовсе не безобидная дискуссия, как потом уверял нас смущенный происшедшим командир 28-й дивизии. Нет! У нас создалось определенное впечатление, что сорные семена сомнения и недоверия падали среди анархистов на подготовленную почву.

А первые всходы их, обильно удобренные непрекращавшейся межпартийной рознью, взошли уже в мае во время барселонского путча.

Мы, впрочем, значительно позже узнали подробности этих печальных событий: об уходе из-под Уэски отряда «поумовцев» и отдельных групп анархистов, о договоре, заключенном в Лериде между начальником авиации и обнажившими фронт частями.

На положение фронта эти происшествия тогда особого влияния не оказали. Помню только, что Балковенко, который уже давно служил связистом в батарее Журавлева, рассказал, как злорадствовали в те дни фашистские агитаторы. — Чего вы тут торчите? — кричали они с пика Ладрон. — Ведь наши уже в Барселоне.

АРАГОНСКИЙ ФРОНТ ОЖИВАЕТ

И все же этому бездеятельному сектору 28-й дивизии в силу его стратегического положения и характера местности предстояло вскоре стать ареной ожесточенных сражений.

В разгаре второго военного лета сюда прибыли новые, невиданные прежде воинские части. Они были овеяны славой успешной обороны Мадрида, недавнего разгрома итальянского экспедиционного корпуса под Гвадалахарой. Это были интернациональные бригады. Их боевой дух должен был вдохнуть бодрость в застоявшийся фронт.

Наступлением на Уэску, а немного позже — на Сарагосу была сделана последняя попытка облегчить положение Северного фронта — отрезанных от республики Астурии и страны басков.

Об интернациональных бригадах я знал тогда сравнительно мало. Их начали создавать уже после ухода на фронт наших первых центурий (39-й и 40-й), в которых имелись и иностранцы. Начиная со второй половины августа 1936 года всех прибывших на помощь республике иностранцев-добровольцев стали направлять в небольшой городок провинции Леванта — Альбасете. Туда же в октябре того же года с позиций у Санта Китерия (у Тардиенте) ушли остатки 39-й центурии имени Тельмана, которая входила тогда в состав колонны дель Барио.

Как мне рассказывали в Барселоне, большая часть добровольцев-иностранцев, особенно в первое время, приезжала из Франции. Среди них были французы, но главным образом разные эмигранты (экономические и политические), нашедшие приют и работу во Франции — немцы, итальянцы, поляки, венгры и многие другие. В Испании они группировались по национальным (языковым) признакам. Из них, а также из добровольцев десятка других стран Европы и Америки, депутат французского национального собрания коммунист Андрэ Марти создавал сильные духом, боеспособные части.

Состав их был чрезвычайно разношерстен. О многоязычии в интербригадах рассказывались анекдоты. В батальоне имени Чапаева плечом к плечу сражались антифашисты 21 национальности. Рассказывали даже, что некоторые офицеры интербригады в первую мировую войну и даже в гражданскую войну в России всевали друг против друга на одном и том же участке фронта. Коммунистов и католиков, негров и белых, писателей и шахтеров, профессиональных солдат иностранного легиона и палестинских комсомольцев объединяла общая цель — борьба против фашизма.

Интербригады (особенно первые две) — 11-я имени Тельмана и 12-я имени Гарибальди, ввиду огромных потерь, непрерывно получали пополнение и были переформированы. После кровавых ноябрьских боев под Мадридом в 1936 году в их состав входило все больше и больше испанцев.

Интернациональные бригады были ударными частями республики — резервом главного (валенсийского) командования. Мне хорошо помнится радостное возбуждение, царившее тогда в Сариньене и некоторых других штабах. Надежды на большое наступление окрыляли нас. Свободнее вздохнуло и арагонское крестьянство.

Одним из последствий прибытия 45-й дивизии под командованием генерала Лукача был роспуск так называемого «Правительства автономного Арагона» в Каспе и прекращение «левацких» мероприятий, восстанавливавших против республики арагонское крестьянство.

Об интербригадах нам вскоре рассказывал прибывший с центрального фронта советник майор-танкист.

— Воюют в общем хорошо, — делился своими наблюдениями майор, — бригады, конечно, не все одинаковые — во многом сказывается характер наций: немцы — медлительны, но пунктуальны, французы и итальянцы легко загораются, но любят выпить, поляки — буйны в тылу и неудержимы на фронте. Одна из лучших — югославская бригада. Англо-американскую 15-ю видеть не приходилось.

Майор рассказал нам также о действиях его роты тяжелых танков во время гвадалахарских операций. По его словам, танковая рота в этих боях сыграла решающую роль.

— Замаскировались мы недалеко от шоссе, а фашистские танкетки — вездеходы с пехотой — идут как на параде. Мы дали залп-другой, потом выскочили на шоссе... иной шпарит напрямик через танкетки, те только хрустят... Такую нагнали панику, что все, кто мог, бежали без оглядки.

...Душным июльским днем мы прибыли в дивизию генерала Лукача в Каспе. Фактически здесь стояли только гарибальдийцы (12-я бригада) и испанские части дивизии. Польскую бригаду (13-ю) мы встретили на марше еще по эту сторону Эбро. Как нам показалось, она довольно беспечно, среди белого дня на виду у фашистов продвигалась вдоль фронта к Узске, где предстояло наступление. Среди кавалеристов конной разведки дивизии я узнал одного парижского знакомого — Надедова. Группа спешила, и мы успели лишь помахать друг другу рукой.

В самом Каспе мы интербригадцев почти не видели, и это никак не вязалось с обычной картиной прибытия воинской части в какую-нибудь деревушку Арагона. Зато на следующий день, окончив свои дела и выехав из Каспе по другой дороге, мы увидели в окрестных оливковых рощах хорошо замаскированные грузовики и орудия. Бойцы, одетые в длинные зеленые суконные шаровары и такие же короткие куртки, отдыхали в тени у составленных в козлы русских трехлинейных винтовок.

В Каспе недалеко от здания, где размещалось «Правительство автономного Арагона», мы встретили двух командиров-интербригадцев. Коренастый, весело улыбающийся, подтянутый генерал впереди. Это был командир дивизии, известный венгерский антифашистский писатель Матэ Залка (Лукач.) В лихом адъютанте генерала, шедшем за ним, я не сразу узнал Алешу Эйснера, молодого литератора, которого я знал по Парижу.

В домике штаба дивизии, стоявшем в тени буйно разросшегося сада, мы познакомились с небольшой, но, как было видно, деятельной и дружной группой штабных офицеров и с комиссаром дивизии, застенчивым на вид немцем — писателем Густавом Реглером, которого все запросто звали «Аугустхен» и даже «либер Аугустхен». Моих услуг как переводчика в этом «литературном штабе» (как мы его окрестили) не понадобилось, и мы с молодым сержантом — завхозом Белини отправились через сад к Эбро купаться.

С этим молодым жизнерадостным итальянцем судьба меня свела еще раз шесть лет спустя в оккупированной Франции. Мне надо было связаться по каким-то делам наших партизан с подпольщиками Лиля. И я был очень благодарен связной (француженке «Жаклен»), которая свела меня на темной окраине этого города именно с Белини. В то время бывшие интербригадцы вообще активно участвовали во всех делах французского сопротивления.

11 июня 1937 года, когда начались операции под Уэской, мы должны были встретиться с генералом Лукачем на командном пункте дивизии северо-западнее Уэски, на окраине деревушки Апиес.

Попасть туда можно было или в обход — по недавно проложенной горной дороге, — более длинной, но вполне безопасной, или по другой, которая проходила непосредственно за нашими окопами. Чтобы проехать к этой дороге, надо было, спустившись к Уэске, промчаться во весь опор метров 800 по шоссе Барбастро — Уэска, и, не доезжая до окопов, резко свернуть направо. Мешкать на этом прямом как стрела отрезке шоссе не рекомендовалось — фашисты установили небольшую пушку, которая в эти дни прямой наводкой старательно обстреливала проскальзывавшие у нее под носом машины.

Знал об этом и Лукач. Не только знал, но и запретил всякое движение по этой дороге. Однако сам, торопясь, все же выбрал этот путь. Он стал для Лукача роковым. Снаряд разорвался у самой машины, изо всех сил мчавшейся к спасительному повороту. Сидевшие впереди шофер и генерал были убиты (Лукачу снесло верхнюю часть черепа), Реглер был тяжело ранен, а сидевший рядом с ним советник отделался легкими ушибами.

Я останавливаюсь на подробностях этого трагического происшествия не только потому, что они мне хорошо известны, но еще и ввиду того, что в мемуарах участника испанских событий немецкого писателя Людвига Ренна «Испанская война»²⁵фактические обстоятельства гибели замечательного человека и полководца генерала Лукача отражены неточно.

Проскочив на командный пункт, намного раньше, той же «нижней» дорогой, мы так и не дождались генерала.

Операции тем временем начались. Отчаянные «домбровцы» почти без артподготовки несколько раз пытались ворваться в сильно укрепленную деревню Чемильяс. Взятием этого укрепленного пункта дорога, связывающая осажденную Уэску, с Сарагосой и Хакой оказалась бы перерезанной. 12-я интернациональная бригада без особого труда и потерь продвинулась правее Чемильяса вдоль дороги Уэска — Хака.

Однако этим дело и ограничилось. Смерть Лукача сказалась на судьбе операций. Части, которые должны были наступать по ту сторону Уэски, не продвинулись ни на шаг. Кольцо не сомкнулось, и, не дождавшись поддержки, интербригадцы отошли.

Мне не довелось видеть других, значительно более крупных, наступательных операций, которые вскоре (в конце августа) начались в секторе 28-й дивизии. Их целью была Сарагоса. Лишь осенью того же года, вернувшись из госпиталя, я побывал в полуразрушенных, потемневших от пожаров деревушках Кинто и Бельчито (под Сарагосой), взятых в начале сентября интербригадцами и другими частями республиканской армии.

Временно я выбыл из строя. Бесконечные поездки на нашем потрепанном фордике с одного участка фронта на другой подорвали мое здоровье. Болезнь — воспаление седалищного нерва — прогрессировала. Вскоре я с трудом выбирался из машины. А однажды, еле взобравшись по крутой лестнице в квартиру советников в Сариньене, слег и в течение двух добрых месяцев не смог встать. Последние радостные вести, перед тем как меня эвакуировали в тыл в Беникасим, принес навестивший меня в сариньенской больнице полковник «Иван». Он рассказал о массовом и якобы удачном налете нашей авиации на Сарагосский аэродром.

В БЕНИКАСИМЕ

Необычная тишина и покой — не слышно ни взрывов бомб, ни трескотни пулеметов. Молодая красавица-испанка — сестра милосердия, по которой тайно вздыхает не один только мой сосед по койке — тяжело раненный белокурый швед, бесшумно выходит из палаты. В затянутое марлей окно, около которого стоит моя койка, веет теплым, влажным морским ветерком.

Мне не терпится встать и уйти к лениво плещущемуся о прибрежную гальку морю. Контраст после однообразного сурового Арагона поразителен. Все в этом сказочно красивом аккуратном и чистеньком поселке с кокетливыми виллами на цветущем валенсийском побережье как бы создано для безмятежного отдыха.

Но здесь, в Беникасиме, я должен снова, как в раннем детстве, научиться ходить. Несмотря на ежедневные процедуры, предписанные врачами-интербригадцами, ноги пока еще плохо слушаются.

Надо как можно больше двигаться — внушаю я себе. Опираясь на костыли, спускаюсь, чтобы побродить по саду. Там в уединении, грея на еще теплом октябрьском солнце свои заживающие раны, Густав Реглер беспрерывно диктует своей стенографистке. Мы обмениваемся понимающими взглядами. Да, жизнь хороша! Особенно это чувствует Реглер, уже прочитавший на днях в одной московской газете некролог о самом себе.

В клубе этого замечательно организованного центра отдыха и лечения интернациональных бригад набрасываюсь на газеты.

В Арагоне давно уже «sin nоvedad»²⁶, а на Северном фронте плохо и по всему видно, что дни его сочтены. Нет, больше здесь оставаться нельзя. Скорее опять на фронт, к друзьям! Через несколько дней, еще покряхтывая, я усаживаюсь в машину случайно проезжавшего через Беникасим знакомого переводчика. Из Барселоны на консульской машине добираюсь в Лериду, куда после сентябрьских операций под Сарагосой перебрался штаб Арагонского фронта.

СНОВА В АРАГОНЕ

Да, не узнать теперь штаба командующего фронтом генерала Посаса. Изменился сам характер войны. Мятеж «генералов» давно уже перерос национальные-рамки. Против испанской республики воюют уже не только мятежные генералы, но и Италия и Германия.

Кончилась и романтика. На поле боя исход сражений решает техника.

Скромный сариньенский штаб в Лериде разбух, разросся. Новые отделы и подотделы. При штабе фронта — советники по фортификации, по артиллерии, по авиации, целая группа переводчиков, группа радистов и своя радиостанция. Нас небольшая колония русских, и в просторной столовой первоклассного отеля мы обучаем новичков, как есть одно из вкуснейших испанских блюд — улиток с рисом, жаренных на оливковом масле.

На первый взгляд кажется, что фронт значительно окреп. У нас больше пулеметов, артиллерии, чем прежде, есть, наконец, своя авиация.

Между передовой и границами Каталонии возведено несколько мощных линий укреплений. Это составляет предмет особых забот моего нового начальника «Григория» и начальника штаба — живого, умного и настойчивого Кордона.

Однако, глубокие изменения произошли на передовой. Совсем мало осталось бесшабашных, недисциплинированных сорванцов, какими были «milicianos» первых дней войны, — мало заботившиеся о военных знаниях, они только горели желанием быстрее разбить мятежников.

Их ряды поредели, особенно после сентябрьских боев. Из оставшихся в живых многие «остепенились», устроились в тылу, остальные растворились в серой массе «quintos»²⁷. От такого пополнения, особенно от мобилизованных крестьян из глухих арагонских деревушек, толку мало.

В тылу все хуже с продовольствием, растут разрушения, причиняемые налетами франкистской авиации. Многих пугает количество иностранцев в Испании, многие не понимают международного значения происходящих в стране событий. «Уйдут иностранцы — кончится война», — сказали мне как-то в 31-й дивизии. На это тайно надеются многие на фронте и в тылу.

Куда бросит Франко «свои» итальянские дивизии, орды мароканцев и другие войска, которые освободились в связи с ликвидацией Северного фронта? На Центральный фронт или на Каталонию? А может быть, мы его опередим? Такие вопросы всплывают в спокойных профессионально-бесстрастных разговорах военных специалистов. Кордон спокоен и уверен. Во время длительных поездок по фронту, от одних укреплений к другим, он постоянно шутит, рассказывает веселые истории, знакомит нас с прошлым страны, с местными обычаями. «Нет, подождите! Республика еще не сказала свое последнее слово», — повторяет Кордон. И действительно, вскоре улыбка надежды озаряет мужественное, тонкое лицо советника «Григория».

В середине декабря, повторяя в больших масштабах операцию окружения Бельчите, войска соседнего Теруэльского фронта переходят в наступление, чтобы отрезать, окружить и взять Теруэль — один из трех важнейших городов Арагона. В противоположность сентябрьскому наступлению под Сарагосой, эта операция успешно доводится до конца. Все поздравляют друг друга: правительство, штаб, воинские части. «Теруэль мы вам подарили, — по обыкновению врет по радио вечно пьяный Кейпо де Льяно, — можете брать и Кариньену, но под Сарагосой опять поломаете зубы». Однако победа налицо, и фашистский клин, забитый между Центральным и Арагонским фронтами, заметно сократился. Есть все же чем встретить второй Новый год в военных условиях.

НАЧАЛО КРИЗИСА

С новым советником я снова в знакомом Барбастро. За новогодним столом в уютном особняке командира 10-го корпуса поднимают тост за тостом «За победу, за Теруэль, за Уэску!» Командир корпуса Галью сильно изменился с тех пор, как я его видел после отъезда Филиппа, — растолстел, стал более официален, менее доступен для простой дружеской беседы. В манерах его чаще проскальзывает раздражение неудовлетворенного самолюбия. Прежнего начальника штаба капитана Миньяна уже нет — по словам Галью, он пойман с поличным, когда настраивал тайный радиопередатчик, установленный чуть ли не в штабе корпуса.

Сейчас Галью реже выезжает на фронт, но чаще собирает у себя командиров, политработников, входящих в корпус дивизий, проводит теоретические занятия.

Учебой формально охвачены все части. Где-то за Сиетамо у второй линии обороны мы присутствуем на тактических занятиях резервного батальона 26-й дивизии. Легко, не по-зимнему одетые рекруты без большой охоты ложатся на размокшую от дождей землю, бросают камни — «гранаты». Потом построившись в колонну по три в ряд, проходят перед начальством церемониальным маршем, высоко подбрасывая руки и удивленно тараща глаза на стоящего рядом советника. После занятий мы подошли к ним, раздали папиросы, пытались приободрить, но непринужденной беседы не получилось, новобранцы отмалчивались или жаловались на питание.

Оружия все еще мало. Оно все чаще выходит из строя. Вот почему мы вместе с молодым веснушчатым русским оружейником Андреем с такой надеждой проверяем только что присланные пулеметы. Это «Максимы», закупленные... в Латвии. Андрей делает все возможное, чтобы заставить пулеметы работать. Потом с отчаянием в душе составляем акт: пулеметов — 21, годных — нет... Какой-то международный аферист, очевидно, недурно заработал на этой сделке. А мы так ждали этих пулеметов.

Известие о контрнаступлении фашистов на Теруэль застало нас у советника 43-й дивизии в горах в Болтане. «Отобьем, — задумчиво сказал комдив Бертран, только что жаловавшийся нам на нехватку оружия, — ведь там все резервы». Это была моя последняя встреча с мужественным и стойким комдивом, которого в штабе корпуса не особенно жаловали за его резкие, но подчас правильные суждения о методах ведения войны.

В конце марта, после развала фронта под Уэской и отступления остатков 26-й дивизии и штаба корпуса через границу во Францию, Бертран перекрыл имевшимися резервами дорогу Барбастро — Болтань. Прижатый к границе полукольцом фашистских войск, он успешно оборонялся в течение почти трех месяцев, но в середине июня был вынужден отвести свои войска во Францию, чтобы затем вновь вернуться в Испанию.

21 февраля пал Теруэль. Более двух недель на соседнем с нами фронте в небывалую стужу шли ожесточенные бои. Мы бездействовали. Ободренные успехом, фашисты после небольшой паузы обрушились на левый фланг нашего фронта.

9 марта мы как-то случайно очутились в Лериде. Товарищ Григорий, у которого не оказалось своего автомобиля и переводчика, тут же «реквизировал» нашу машину, и мы умчались к Каспе. По дороге он успел рассказать, что утром получены сообщения о небывало интенсивном артиллерийском огне противника в секторе 28-й дивизии — у Бельчите и Фуэнтотодос, о массовых налетах авиации. Возможно, что это и есть начало большого, долго готовившегося наступления фашистов.

Это была одна из самых необычных поездок. Уже за Фрагой нам приходилось все чаще вылезать из машины и отбегать от дороги, которую бомбили. Дважды пришлось менять пробитые покрышки.

Мы попали в Каспе к концу зверской бомбежки. Отдельные переполненные солдатами и штабным имуществом грузовики, пробиравшиеся с фронта между развалинами города, ясно показывали, что непрерывный грохот боя, доносившийся с позиций, уже оказал свое действие. Это подтвердили и в штабе корпуса. Организованного фронта 28-й дивизии уже не существовало. Связь была нарушена. Напряженно прислушивавшаяся в течение февраля к клокотанию соседнего, Теруэльского фронта пехота не выдержала и нескольких часов ураганного артиллерийского огня и, не задерживаясь на подготовленных в тылу укреплениях, побежала.

Встревоженные всем виденным, возвращались мы в Лериду. Днем позже на линию Каспе — Альканьиз — Монтальбан спешно выдвигались интернациональные бригады. В хаосе начавшегося отступления их задача была — разрозненными очагами сопротивления задержать рвавшихся к морю фашистов.

Потом пришел наш черед. Это были тяжелые дни безудержного отступления частей нашего корпуса.

У деревушки на последнем укрепленном рубеже вдоль речки Эссере мы еще пытались задерживать беглецов, все реже и реже появлявшихся со стороны покинутого Барбастро. Однако безуспешно. На третий день отхода, никого не найдя в Санто Лиестра, мы присоединились к бесконечной цепочке беглецов, серпантином поднимающейся всю ночь по глубокому снегу к перевалу через границу — в Баньер де Люшон.

На этом можно было бы поставить точку, окончить воспоминания о живописной, бесконечно разнообразной стране, о живом, темпераментном, чутком и мужественном народе, терпевшем тогда столько невзгод в борьбе с внутренней и международной реакцией.

Можно было бы и отдохнуть, как говорится, от ратных дел. К беспечности располагал необъятный, бурливший своей обыденной жизнью, весенний Париж, куда нас доставили из Баньер де Люшон.

Но в Испании еще шли бои. Неровный, злобный вой фашиствующей прессы и начинавшие повторяться названия одних и тех же населенных пунктов в военных сводках говорили о том, что первый, правда дорого стоивший, испуг прошел и фронт в Каталонии стабилизируется.

7 апреля 1938 года с большой группой русских летчиков я подъезжал к разрушенному бомбардировками многострадальному Порт-Бу.

В КАТАЛОНСКИХ ПИРЕНЕЯХ

Все стало суровее и скромнее в потерпевшей военное поражение Каталонии. Смертельная опасность для независимости, для всех политических и социальных завоеваний нависла над автономной республикой. Перед ее лицом затихли партийные распри. Под частые завывания сирен противовоздушной обороны дружнее трудился тыл для фронта, для победы. Под боевые знамена пришли десятки тысяч молодых бойцов. Пять корпусов вместо двух противостоят врагу на фронте. На западе — на границе Каталонии и Арагона — линия фронта уже определилась. Резервы на фронте сейчас обычное явление.

Все это чувствуется и в тылу 30-й дивизии, в штаб которой вместе с новым советником — невзрачным на вид армейским майором, меня направили из Барселоны.

Целая бригада стоит в резерве. Один из ее батальонов размещен в живописном, окруженном горами Сео-де-Ургеле. Городок этот мне хорошо знаком еще по первому посещению Испании в 1933 году. Он лежит всего в нескольких километрах от невоюющей, своеобразной республики Андорра, населенной каталонцами. Ею управляет сбежавший из Сео-де-Ургеля епископ и префект граничащего с ней департамента Франции.

30-я дивизия — прежде левофланговая Арагонского фронта — сейчас находится на конце правого фланга. Ее позиции тянутся по высоким горам от французской границы вдоль долины речушки Ногера до дороги на Тремп (около поселка Конка). Ее основные объекты — города Сорт и Тремп — заняты противником.

С советником дивизии я часто присутствую на тактических занятиях резервных батальонов. Они учатся наступать в условиях сильно пересеченной местности. Новобранцы — ядро резервной бригады — старательно карабкаются в горы, с ходу поражая расставленные мишени. С офицерами советник отдельно отрабатывает вопросы связи между наступающими частями.

Наступать нам необходимо. Городок Тремп не только важный источник электроэнергии для индустриальной Барселоны. Он, как и лежащий севернее Сорт, имеет для нас еще и другое значение. В тылу этих городков, отделенная всего лишь одним горным хребтом, окруженная с трех сторон, уже второй месяц дерется наша 43-я дивизия. Нам надо спешить ей на выручку.

Уже дважды — 7 мая и в конце месяца — мы пытаемся перейти в наступление, пробиться к Бертрану: в первый раз силами двух бригад на Сорт, а во второй, более крупными силами, — на Тремп. В этой последней операции участвуют 31-я дивизия Труэба, танки, тяжелая артиллерия. На исходные позиции танки скрытно подошли по новой дороге, проложенной по головокружительным кручам. В боях нам помогает и авиация. Пытается наступать и 43-я дивизия. Но все безрезультатно. Пехота то запаздывает, кружась где-то в обход, то колеблется, действует несогласованно и нерешительно.

Бертран, не дождавшись помощи, был вынужден увести свою дивизию во Францию. 18 июня он прибыл вместе с дивизией в Херону (Каталония).

В конце июля советник уехал домой. Новых советников уже не присылали. Я получил назначение в 13-ю интернациональную бригаду.

Перед отъездом в бригаду, в кромешной тьме бомбежки, я налетел в дверях небольшого отеля в районе барселонского порта на коренастого загорелого капитана, одетого во все кожаное, и тут же заключил его в объятия. Это был Борис Журавлев. На радостях мы устроили, конечно, маленькую пирушку и при колеблющемся свете огарка свечи, вздрагивавшего от недалеких взрывов, рассказывали друг другу обо всем пережитом. Борис — о тяжелых днях отступления на Лериду, о кровопролитных боях за Фрагу, об эвакуации правобережной части Лериды. Я рассказывал о делах под Барбастро, о легкомысленно успокоившемся Париже.

Утром мы разъехались каждый в свою сторону и снова встретились лишь через восемь месяцев во Франции, на холодном песчаном пляже в концлагере Сан-Сиприен.

В то время всего за пять-шесть часов хорошей езды можно было из Барселоны попасть на любой участок фронта... Вот промелькнули пригороды столицы Каталонии с бесчисленными трубами заводов. Дорога ведет вдоль побережья, мимо тщательно возделанных садов и полей. Наш переполненный грузовик мчал нас на самый отдаленный участок фронта — к нижнему течению реки Эбро, но несмотря на это мы вскоре уже были почти у цели и заняли очередь у переправы.

Польская 13-я интербригада имени Домбровского, в которую мне надлежало явиться, стояла за Эбро у Гандессы. Удачное форсирование этой многоводной и бурной в этих местах реки было одной из последних крупных побед республики. Тысячи пленных, трофеи, большой плацдарм на другом берегу — в тылу наступавших на Валенсию фашистов — все это, казалось, перетянет чашу весов на нашу сторону.

В этих операциях участвовали все интербригады армии Модесто, отступившие в апреле в Каталонию. И все же это был лишь последний просвет в хмурых тучах, сгустившихся над республикой.

В бригаде мне довелось побыть недолго. Я лишь мельком успел рассмотреть холмистую местность, открывшуюся за зыбкой временной переправой. Под знойными лучами августовского солнца в пустых, заброшенных садах зрели апельсины. По пыльной дороге за конным конвоиром трусил босой и оборванный пленный марокканец. Только я успел отдать рапорт о прибытии высокому одноглазому командиру бригады, как раздалась команда: «Воздух». В тот же миг раздался взрыв близко упавшей бомбы, вздрогнула и частично осыпалась нависшая над нами скала. Выбравшись из-под ее обломков, я попытался встать и освободить засыпанных товарищей, но ноги не слушались и в ботинках что-то неприятно чавкало.

С поляками бригады имени Домбровского я встретился снова лишь после госпиталя в какой-то деревушке, кажется Ольбан, где нас регистрировала комиссия Лиги наций. С частью поляков, а также с некоторыми товарищами из Латвии мы находились в одном бараке концлагеря Вернэ, на юге Франции.

Решение правительства Испанской республики об отводе с фронта иностранных добровольцев застало меня еще в госпитале. Значение этого решения с нескрываемым волнением разъяснял нам секретарь местной организации Объединенной социалистической партии Каталонии. Происходило это на открытом партийном собрании в соседней с госпиталем деревушке. Присутствовали все коммунисты и комсомольцы, за исключением тех, кому врачи еще не разрешили вставать.

— Уход с фронта 10—12 тысяч интербригадцев может при известных условиях принести огромную пользу республике, — говорил нам секретарь. — Республика победит, если одновременно будут выведены 120 тысяч солдат Муссолини и 20 тысяч немцев, воюющих на стороне Франко. Вы будете нашими посланниками. В свои страны вы понесете правду о борьбе Испанской республики.

Мы слушали молча, дело касалось каждого из нас и всей республики в целом. Никто не верил, что мятежники выполнят постановление Лиги наций и отведут войска интервентов.

— Пропадут они без нас, — резюмировал впечатления рослый канадский украинец Гринько, с которым мы рядом ковыляли обратно в госпиталь.

В ОЖИДАНИИ ОТЪЕЗДА

Некоторое время мы живем как бы по инерции. Отозванные с фронта, мы сохраняем видимость военной организации. По утрам после скудного завтрака еще маршируют роты и батальоны. И гордая песня поляков «На баррикады» перекликается в утреннем свежем горном воздухе с задорной мелодичной «Doce brigada - brigada de gloria»²⁸. Это поют на прогулке гарибальдийцы. Они стоят в деревушке, расположенной ниже.

Что же дальше? Возвратиться на родину? Но как? Да и куда возвращаться немецким, итальянским, польским, латышским антифашистам? Возникает проект за проектом. Все вдруг дружно записываются в Мексику. Наконец-то нашлась страна, где интербригадцы могут найти приют. И вот за короткий срок все «домбровщаки» делятся на «мексиканцев» и на «немексиканцев». Первым завидуют, им назначают баснословно близкие сроки отъезда, и с обычным для интербригадцев рвением они изучают географию и экономику Мексики. Есть и бывалый народ — моряки, которые везде побывали: «Как же, захаживали мы и в Мексику». У такого лектора слушателей хоть отбавляй. Между тем нас проверяет комиссия, назначенная Лигой наций для наблюдения за выводом иностранных добровольцев из Испании.

За околицей деревушки на лугу расставлены столики, покрытые белыми скатертями. Виднеются английские френчи, конфедератки поляков и офицер в форме, хорошо знакомой мне по службе в Даугавпилсской крепости.

Крепко скроенный медлительный латыш — капитан Числа отдает рапорт. Мы равняемся и застываем на месте. Нас вызывают по каким-то длинным спискам, копии которых у представителей — иностранных офицеров. И каждый вызванный, переходя на другой конец луга, попадает, так сказать, в категорию отведенных с фронта. Оборачиваясь, мы видим, как редеют ряды только что безупречно выстроенного батальона.

Нам предстоит еще парад — последнее прощание с народом Каталонии, с Барселоной.

В нашей горной деревушке мы уже несколько дней тщательно готовимся к нему — приводим в порядок наше потрепанное обмундирование, маршируем во всю ширину шоссе, которое круто сбегает вниз.

Ранним утром в конце октября мы уже стоим, выстроившись по бригадам, во всю ширину прямого как стрела «Diagonal»²⁹. В голове колонны 11-я немецкая бригада имени Тельмана, за ней 12-я итальянская имени Гарибальди, 13-я польская имени Домбровского, 14-я французская «Марсельеза», 15-я англо-американская имени Линкольна, 129-я югославо-балканская.

Играют фанфары. В длинной открытой машине, которая медленно объезжает наши застывшие ряды, — президент Испанской республики Асанья. На него тяжело смотреть — он еле держится от усталости. Рядом с ним — глава правительства Хуан Негрин.

Короткая команда и широкими — во весь бульвар — плотными рядами мы проходим мимо трибун. Здесь члены правительства, лидеры политических партий, руководители профсоюзных организаций, члены комиссии Лиги наций, дипломатический корпус. Несутся крики приветствий. Мы тоже что-то кричим в ответ, печатая шаг и тщательно равняясь. Чем дальше от трибун, тем уже проход сквозь густую взволнованную толпу барселонцев, прорвавших цепочку блюстителей порядка. Нас забрасывают цветами, пытаются на ходу обнять, у многих на глазах слезы. Украдкой смахивая набежавшие слезы, я замечаю, как изогнулись по флангам шеренги. Это уже не парадный марш, а душевное прощание народа со своими верными друзьями. До конца жизни не забуду эти, до глубины души тронувшие нас проводы, которые устроила добровольцам свободы голодная, разрушаемая, гибнущая республиканская Барселона.

Так нас провожал народ. Согласно принятому решению нас должны были также вывести из Испании. Но именно этот вопрос, не по вине республики, решался очень медленно.

По правде говоря, ничего в этом направлении не делалось и в прибрежной деревушке Калелья, где мы встретились с интербригадцами, переправленными морем из Валенсии, мы постоянно выдумывали что-нибудь, чтобы скрасить томительное ожидание.

В этих пограничных каталонских деревушках, в которых до начала последнего наступления фашистов стояли интербригадцы, закладывалась основа художественной самодеятельности, которая расцвела затем в концлагерях на юге Франции незадолго до начала «странной войны», как называли французы начавшуюся 1 сентября 1939 года войну с Германией. Здесь же нас изредка навещали артисты. И мне помнится, как бешено аплодировал промерзший зал, до отказа набитый одетыми в солдатские защитные тужурки и плащи, нарядно одетой девочке и столь же очаровательному мальчику, которые пели дуэт о том, как хорошо бились, как хорошо сражались «los internacionales»³⁰.

ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ

Второе, и последнее, наступление фашистов на Каталонию застало нас недалеко от французской границы в пяти километрах от порта Паламос, в спокойном, казалось, и не затронутом войной, городке Палафуржель. С конца декабря 1938 года, т. е. вскоре после начала боев на реке Сегре, нас несколько раз грузили в эшелоны и снова выгружали. Однажды мы даже двигались в направлении границы, но она была для нас закрыта, и мы были вынуждены повернуть назад.

И все же нас снова захлестнул водоворот военных событий. Они надвигались, как бы следуя за нами по пятам. Вести — одна тревожнее другой — долетали до нашего последнего пристанища. «Республика в опасности», — кричали заголовки газет. — «На фронте тяжелые, непрерывные бои уже за рекой Сегре. Все на защиту республики».

Южнее Лериды, где накапливались основные силы переправлявшихся через реку Сегре фашистов, в яростные контратаки бросаются войска полковника Модесто, обескровленные почти четырехмесячной обороной плацдарма за Эбро.

Всеобщая мобилизация. По дорогам, запруженным беженцами, идут на фронт последние резервы Каталонии. Мелькают все новые и новые названия населенных пунктов. 14 января 1939 года — новое наступление фашистов. Фронт перед Барселоной смят, наши отходят.

Как быть? Не сидеть же нам здесь у моря сложа руки. Барселона пала. Итальянцы, которых должны были, как и нас, отвести с фронта, по слухам первыми вошли в город...

Вечером в переполненном зале кинотеатра бурлит митинг. «На фронт, сражаться», — решает большинство. Растут списки добровольцев. Сурово и призывно звучит «Интернационал». Утром все, кто может, уходят на фронт, вооружаясь по пути. Однако Палафуржель по-прежнему полон интербригадцами, прибывают новые отряды, отходящие к границе.

Тревожно и шумно в Палафуржельском штабе 13-й бригады. У комбрига майора Рудольфа Вилкса (Лациса) — опухшие глаза от бессонных ночей. Обстановка все осложняется. Ползут зловещие слухи. Вернувшиеся утром фуражеры уже видели за городом Херона первые толпы барселонских беженцев.

Ночью нас будит телефонный звонок. «В Паламосе десант!» — кричит кто-то в трубку. Это всего в пяти километрах. Взяв человек пятнадцать ребят покрепче духом, комбриг уходит в разведку. Десанта, конечно, там нет, но зато утром мы обнаруживаем исчезновение гражданских властей из городка. Приходится брать власть в свои руки. Пять дней успокаивает перепуганных жителей новый мэр городка — пожилой, степенного вида доктор-поляк. Начальником милиции назначен белокурый майор Георг Брозинь.

Однако оставаться в Палафуржеле дольше нельзя, и, выполняя приказ командования интербригад, мы медленно двигаемся к Юнкера. Выполняя обязанности начальника штаба бригады, мне часто приходится отлучаться от устало бредущей к границе колонны. Печально выглядела отходящая колонна. Отступление было массовым. Как будто вся Каталония тронулась в путь.

Шли сгорбленные горем матери, окруженные присмиревшими измученными ребятишками, брели старики, согнанные военным бедствием с извечно родных мест. В полупокинутых деревушках на папертях пустовавших все время церквей уже показывались искаженные злобой и скрытым торжеством лица франкистских приспешников. Мимо ковыляли выписанные из закрывающихся госпиталей свежеперевязанные на дорогу раненые.

Навстречу новым испытаниям шли несгибаемые немецкие антифашисты. С тоской смотрели на творившееся вокруг рослые «линкольнцы», взявшие приступом Бельчите, которую в свое время не смог занять даже Наполеон. Из всех нас они первыми вернулись к себе на Родину. Им не пришлось, как большинству из нас, вести пещерный образ жизни на холодном, неприветливом песчаном пляже, сидеть более двух лет за проволокой.

Три дня мы простояли у Пертюса, на последнем клочке свободной испанской земли. Непрерывным потоком проходили мимо нас в долголетнее изгнание испанцы, остатки разбитых республиканских частей. Они уходили от «нового порядка» победивших фашистов — от зверских самосудов, социального бесправия, от лживых речей прелатов и цепких объятий иезуитов-землевладельцев. Потом тронулись и мы. В придорожную канаву складывали уже не нужное оружие. На границе комбриг отдает рапорт представителю комиссии Лиги наций. Затем начинается 50-километровый марш, закончившийся ночью у колючей проволоки около Сан-Сиприена.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Прошел еще месяц, и умолк грохот сражений южнее Пиренеев. От удара в спину пала подточенная междупартийной рознью, преданная буржуазными странами Испанская республика...

Оккупация Чехословакии... Данциг.... — отклики этих и многих других чреватых опасностью для дела мира и демократии событий доходили до наших приземистых бараков, холодных зимой и душных знойным летом. Началась вторая мировая война. До отрогов Пиренеев, где были расположены наши лагери, докатились волны беженцев — сперва из Голландии, затем из Бельгии и наконец из самой Франции.

В самом начале второй мировой войны весь наш лагерь Гюрс, следуя директиве из центра, довольно дружно и не без энтузиазма изъявил готовность сражаться против фашизма. Дня через три, однако, следуя другим, диаметрально противоположным указаниям, мы уже менее дружно и не без усилий добивались, чтобы нас вычеркнули из списков добровольцев.

По мере расширения военных действий все уже становился круг интернированных интербригадцев. Один за другим пустели разделенные проволокой кварталы лагеря Гюрс. Умолкли песни, прекратились спортивные состязания. Ушли в рабочие батальоны к франко-бельгийской границе на строительство незаконченной «линии Мажино» испанские товарищи. Туда же, не без сопротивления, была направлена и часть интербригадцев. Многие, в том числе и некоторые латвийцы из соседнего с нами барака, тайком покидали лагерь и, минуя жандармские посты, пробирались к портовым городам, где нанимались на торговые пароходы. Часть из них долго бороздила моря и океаны, пробиралась к себе домой, в родные страны.

Много позже, уже после разгрома Франции, большая группа интербригадцев из лагерей Аржелес и Вернэ, куда были водворены все интернированные ранее в Гюрсе, была увезена в Алжир, и мы считали их погибшими. Но произошла высадка союзных войск в Африке, и они раньше нас очутились на свободе. Многие из них вдоль побережья Средиземного моря через Ливию и Персию вернулись в Советский Союз и приняли участие в завершающих боях против гитлеровских захватчиков в рядах Советской Армии и армии Народной Польши.

Нас становилось все меньше и меньше. Между оставшимися завязывались новые узы дружбы и товарищеской взаимопомощи. Выходя по утрам на прогулку, Журавлев, Балковенко и я частенько встречались у проволоки, отделявшей кварталы лагеря, с погрустневшим и, как все мы, похудевшим Стефанелли и его итальянскими друзьями.

В лагере Вернэ мы встретились с руководством парижского «Союза друзей Советской Родины», помогавшего нам до войны всем, чем могло. Новые знакомства мы завязали среди эстонцев, литовцев, бессарабцев, среди дружных, стойких югославов.

С югославскими друзьями мне довелось встретиться впоследствии в Берлине на трансформаторном заводе, куда мы попали из концлагеря Вернэ. Их было двое, они рвались к себе домой в Черногорию, где, в отличие от Франции, все антифашисты с самого начала дрались как могли с фашистскими агрессорами и где уже тогда, накануне вероломного нападения фашистских бандитов на нашу родину, разгоралась ожесточенная партизанская война.

Они звали меня с собой, но я еще лелеял надежду на репатриацию. Я был, кроме того, связан на заводе с подпольной организацией Коммунистической партии Германии.

С нападением гитлеровской Германии на Советский Союз начался второй этап мировой войны. Я с головой ушел в напряженную работу Нейкельнской партийной группы. Наша работа в конечном итоге оказалась мало успешной, но, будучи связан с ней, я вое же не мог принять предложения югославских товарищей.

Это было до отчаяния трудное, ни с чем не сравнимое время. Кучка немцев-антифашистов, из тех, кто остался верным своим идеалам, и отдельные представители разобщенной, многоязычной массы рабочих-иностранцев пытались противостоять всезаглушающему реву победных реляций, каннибальской шовинистической пропаганде. Превозмогая глубокую боль при каждом новом «особом сообщении из ставки фюрера», ненавидя лютой ненавистью осквернителей своей Родины, я шел на явки к руководителю партийной группы товарищу «Отто», безупречно одетому немолодому человеку с суровым, окаменевшим от постоянного напряжения лицом.

Вместе с чехами, итальянцами, испанцами из знакомой по фронту дивизии, с помощью интернированных женщин с двух советских лесовозов, захваченных в день, когда началась война, в Штеттине, а позднее при участии советских граждан, насильно угнанных на работу в Германию, мы расклеивали лозунги, которые дворники утром соскабливали или закрашивали. Мы распространяли написанные нами листовки, размноженную на шапирографе газету «Innerne Front» («Внутренний фронт»), которую редко кто из получивших ее решался передать другому. Мы предупреждали самодовольных и пока еще не плохо живших берлинцев о грядущей катастрофе, пытались, где могли, нанести ущерб военной машине гитлеризма. А вокруг себя видели редких растерявшихся друзей.

Но пришел и на нашу улицу праздник. Под Сталинградом, как дым, развеялся миф о непобедимости гитлеровских полчищ. Успехи антигитлеровской коалиции воодушевляли на борьбу порабощенные народы. Яркими примерами тому были партизанская борьба в Югославии, восстание французского военно-морского флота в Тулоне. Появились «refractaires»³¹ и «maquisard»³².

В августе 1943 года человек пять-шесть участников испанских событий — Георгий Шибанов, Николай Роллер, Клеменюк, Пелехин и другие встретились в Париже.

Происходило это в крохотной однокомнатной квартирке Георгия Шибанова — в тихом рабочем Клиши³³. И хотя нас было немного и тут же за окнами стучали подкованные сапоги оккупантов, настроение было бодрое и мы знали, что победа близка.

Докладывал Шибанов. Партия возлагала на нас большие задачи. Десятки и тысячи патриотов Советской Родины, рассеянные по всей оккупированной Франции, были готовы к борьбе. Им надо было помочь организоваться. Нужна была широкая и прочная сеть опорных пунктов, массовая организация.

Прошел еще год напряженной, полной лишений подпольной борьбы. Ко дню восстания в Париже, в августе 1944 года, мы уже имели сравнительно разветвленную организацию — «Союз советских патриотов», два партизанских отряда и Первый Нимский партизанский полк, созданный замечательными патриотами «Савадовым», Хачатурьяном, Манушьяном и другими.

Пришел конец фашизму. Героическая Советская Армия, ее союзники и доблестные партизаны оккупированных стран добились долгожданной победы над кровавым фашизмом. Трое суток подряд ликовал, танцевал, пел Париж. Можно было начать думать о возвращении на родину.

*

Все дальше в глубь истории отодвигаются испанские события 1936—1939 годов. Но никогда-никогда не забудется подвиг испанских республиканцев. Почти без оружия, но смело и гордо встали они на защиту республики, бросив в лицо вооруженной до зубов реакции от сердца идущий клич:

«Да здравствует свобода, да здравствует республика!»

А. КОЧЕТКОВ

__________

¹ Своеобразный крокет с металлическими шарами (франц.).

² Диалекте (франц.).

³ Первоначально «Союз русских патриотов».

⁴ Заговор (исп.).

⁵ Латинский квартал — студенческий район в Париже (фр.).

⁶ Бульвар Сан Мишель (сокращенно, фр.).

⁷ Монархисты (фр.).

⁸ Федерация анархистов Иберии (сокращенно).

⁹ Испанская троцкистская организация.

¹⁰ Левая республиканская партия.

¹¹ Партия монархистов (исп.).

¹² Чичероне — гид, проводник.

¹³ «СНТ» — «Национальная конфедерация труда» (профорганизация).

¹⁴ «У аче пе» (УНР) — «Союз братьев пролетариев» (лозунг).

¹⁵ Привет и победа (исп.).

¹⁶ Мерзавцы (исп.).

¹⁷ Наши (исп.).

¹⁸ Браво! (исп.)

¹⁹ Браво, храбрецы! (исп.)

²⁰ Красные, сволочи! (исп.)

²¹ Солдат регулярной армии (исп.)

²² Выходец из Галисии (исп.).

²³ Лейтенант (исп.).

²⁴ Красное и черное (исп.).

²⁵ Ludvig Renn. Der Spanische Krieg, Berlin, Aufbau-Verlag, 1955.

²⁶ Без перемен (исп.).

²⁷ Рекрутов (исп.).

²⁸ «Двенадцатая бригада — бригада славы» (итал.).

²⁹ Бульвар в Барселоне.

³⁰ Интербригадцы (исп.).

³¹ Уклонявшиеся от трудовой повинности в Германии.

³² Партизаны (франц.).

³³ Рабочий пригород Парижа.