Произведения

Публикуется впервые.

Алексей Кочетков

Воспоминания о воспоминаниях

Примечания В. А. Кочеткова.

А. Кочетков

Воспоминания о воспоминаниях

Стук в загрузочный люк повторился. Настойчивый‚ нудный. Промерзшим задником стоптанного полуботинка. ...Бух...бух. Глухим набатом. По нервам, по настроению. Ох‚ этот Камзанс! Опять помешал. Прощай воспоминания.

— Идууууу.

За работу, кладовщик-грузчик. Принимай дары-посылки книжной базы. Электроника и космография, политика и филология, неходкие труды классиков‚ автоматизация.

А карандаш — брось. Не потеряется, он на тесемочке. Листки разрезанных на черновики плакатов «Подписывайтесь на сельскохозяйственную литературу» — сложи. Прислали этих плакатов тысячу штук, хоть пруд пруди.

— Идууууу.

Распрямляйся над выдвижной фанерной полочкой-секретером в дальнем конце прохода, у еле теплого радиатора. Все стоя приходится, по Хемингуэю. Подальше от любопытных, недружелюбных глаз. В узком проходе между стеллажами с осевшей неходкой литературой.

В узкой теснине. Как где-нибудь в Арагонских Пиренеях, повыше — к испано-французской границе. 3а черным ласточкиным гнездом — деревушкой Болтаня, где располагался тогда штаб сорок третьей дивизии республиканцев. Где цепью продуманных застав по заснеженным головокружительным кручам фронтом к занятой франкистами Хаке стояли суровые‚ привыкшие ко всему пограничники Бертрана.

Последний беглый взгляд на недописанное.

ОБЕЩАННОГО ТРАНСПОРТА НА ТОМ БЕРЕГУ СЕГРЕ‚ ЗА ЛЕРИДОЙ, МЫ НЕ ДОЖДАЛИСЬ И ЦЕНТУРИИ, ПОСЛЕ ГРОМКИХ РЕЧЕЙ И ГОРЯЧИХ СПОРОВ, УЖЕ С МЕНЬШИМ ЭНТУЗИАЗМОМ И ПО СТРАШНОЙ ЖАРЕ ЗАШАГАЛИ ПО ШОССЕ — НА БАРБАСТРО — ВГЛУБЬ АРАГОНА.

Пусть пока так и останется. Жара была действительно страшной. Настоящая арагонская каменная сковородка. Хорошо об этом у «Мигеля»[1] — Михаила Кольцова. Несчастного Кольцова. Надо быстрее дописывать. Не век же топтаться на одном месте, все на подходе наших центурий к передовой — к полуокруженной отрядами республиканцев Уэске.

— Идуууу, черт возьми, велнс лай парауй[2], кагон ель копон[3], карахо[4]. — До новой встречи, испанская республика. Аста ла виста[5].

— Вис картиба[6], Канзанс, — все в полном порядке. Я еще не сдался. Можешь начинать. Можешь спускать твои холоднющие связки. Мы еще повоюем. Только бы не торопил составитель сборника. — По лотку, Карл, слышишь! — И поживее, черт возьми. Здесь дует зверски. Здесь простудиться можно в два счета. Это тебе не благоухающий теплом и морем Беникасим, интербригадский госпиталь на побережье Средиземного моря. Сквозняк, холодный камень стен. Подвал, одним словом… Только бы не торопил составитель сборника.

 Первая связка, вторая. Бааа, учебники! Хорошо! Значит план, новый подкрученный месячный план, как-нибудь выполним. Мизерная зарплата, кажется, обеспечена. ...Десятая — в сторону... двадцатая — в штабель...

 Обязательно допишу (Карл Камзанс все спрашивает, как дела с рукописью), закончу свои испанские воспоминания. Да, напечатают. Сейчас ведь 1956 год. Нельзя мне пропустить возможность сказать во всеуслышание, через печать, в сборнике воспоминаний латвийских интербригадцев, что я не шпиён. Этим узколобым человеконенавистникам, этому подлецу Путитису. Нельзя сдаваться, надо продолжать. По рот-фронтовски, антифашистки. Как там, в Испании, в берлинском подполье и французском Сопротивлении, черт возьми. К тому же честно заработанный гонорар. Это тоже кое-что значит. Ого, сколько дырок в семейном бюджете заткнем. Верочке зеленый вязанный костюмчик — раз. Жене платье — два. А зимнее пальто? Это помимо чистой сорочки.

Допишу воспоминания. Начало уже есть и остальное будет. А начал так: «В августе тридцать шестого года одним из первых иностранцев-добровольцев я уезжал в республиканскую Испанию защищать свободу и демократию.»

Длинновато, конечно, зато все точно. Все фотографически точно. В августе тридцать шестого. Вот только в начале или в конце? Из Парижа, а не из Латвии. Это, пожалуй, стоит пояснить? Хотя все очень просто. Отслужил положенный год солдатом в Даугавпилсской крепости и вернулся во Францию. Вот и весь сюжет.

 Нет, когда же эти связки у Канзанса кончатся?

 Вернулся, значит во Францию. Можно добавить, что французская карт д’идентите (удостоверение личности) времен трехлетней учебы в Тулузе на агро (нет, надо по-русски писать — в Агрономическом институте Тулузского университета) сохранились. Латвийский заграничный паспорт — тоже. Купил железнодорожный билет Рига-Париж, через Берлин. Попрощался с домашними и уехал. Все очень просто, без мытарств и допросов. Без производственной характеристики и обсуждения твоего выездного дела в ЦК. Сел и уехал, и, как думалось, ненадолго.

 Когда же все-таки конец этим связкам?

 Думал уехать на родину — в Москву, а меньше чем через год мчался в Испанию. Хорошо помню — на другой день после того митинга Народного фронта, коммунистов на Велодром д’Ивер (в огромном Зимнем велодроме). Душного — до ручейков пота под пояс брюк. Многолюдного — не пошелохнешься уж, если протолкался поближе к трибуне, где наш Морис (Морис Торез), Пассионария — посланец испанской республики. Тревожного, гневного митинга.

Да как они смеют — «о, са алор[7]». Четверка генералов — лос куатро хенералес[8]. Нет, это больше чем пронунциаменто[9]. Такое бывает в латинских, южноамериканских странах. Вмешательство военных-бездельников в политическую жизнь. Это же сговор мировой реакции, империалистов! Долой! О пото[10] (на фонарный столб). Удар по нам. Он прав, оратор. По всем нашим завоеваниям Народного фронта. Жаме (никогда), не позволим. Удар с тыла. В обход Франции. Во Франции в тридцать четвертом им этот номер не удался[11]. Сало (мерзавцы). Так вот — в обход. Провалились в Испании на февральских выборах в Кортесы[12] — так силовой прием. Как в хоккее? А за спиной у генералов кто? Первой — католическая церковь, алчная, двуликая. Вот тебе и отречение от всего земного, грешного. Эта церковь — крупнейший землевладелец в Испании. Как все мне это знакомо. Ты права, Пассионария! Им все верни: политическую власть — право грабить, лишний каскурт (кусок хлеба) рабочего и батрака, земельную реформу и рабочее законодательство. Жаме (никогда). И наше право молодых думать и думать вслух — без оглядки на съезжую[13]‚ на карцер. Как там в этой затхлой «спасенной вождем латышской Латвии». И уж если там, в Испании, какие то девчонки взялись за оружие, чтобы защитить свободу, как на той обложке журнала «Вю»‚ то разве мы можем терпеть?

 Ну, кажется к концу идут пакеты.

 Нет, к черту невмешательство. Как говорила Пассионария, судьба испанской республики — наша судьба. Ко всем чертям равнодушие. Лез авьон пур л’Эспань (самолеты для Испании). Оплаченное законным правительством республики оружие. Мы это требуем. Оно необходимо республике для защиты законности, демократии. Лез авьон. А громче всех скандируем мы, комсомольцы Латинского квартала, — все они здесь на митинге. А рядом горячится секретарь партийной организации Парижского Союза друзей Советской Родины Журавлев, — моей с недавних пор партийной организации.[14] Нам завтра вместе в путь. Надо помочь испанскому народу.

А я между прочим уже побывал в Испании. В каком это году? Да в тридцать втором. Вскоре после свержения в Испании Бурбонов. С Быковским, — однокурсником, — тоже из Латвии. Чудесное двухнедельное путешествие. Из древней, студенческой Тулузы через обледеневший перевал — в миниатюрную Андорру. По все расширявшейся‚ все более оживленной долине среди гор‚ вдоль линий высоковольтных передач, через столицу этой экзотической республики Андорра ла Вьеха (Здесь позже, в тридцать четвертом, с месяц поцарствовал международный аферист Скосырев — самозваный король Андорры. Из столицы — в Каталонию. К каталонскому городку Сео де Уржель (весь на холмах среди гор), в разгар пасхального карнавала‚ обрядных шествий. А из Сео де Уржель‚ вдоль границы — какие чудесные дороги‚ какие виноградники — домой, в Тулузу.

 — Все сходится, Камзанс, товарищ бригадир экспедитор. Можешь закрывать люк. Сейчас разнесу по стеллажам да прилавкам твой драгоценный груз.

 В первом абзаце написал: «Одним из первых иностранных добровольцев». Не испанцев, а иностранцев — со всех концов мира. Одним из сорокатысячников. Да, и одним из двенадцати тысяч, вернувшихся во Францию через два с половиной года. Израненным‚ но живым.

 Так‚ а теперь начнем оттаскивать от люка связки.

 Одним из первых‚ но не первым. Для чего это? Дело ведь не в быстроте реагирования. Это ведь не спорт, не волейбол. Но уж если разбираться, то первыми в халео (сумятицу) отпора мятежникам ввязались, пожалуй, участники международной спартакиады в Барселоне. Вместе с каталонцами‚ томительно настороженно месяцами ждавшими халео (заварухи). Это после убийства Сотело‚ вслед за условным сигналом мятежа — «Над всей Испанией небо ясное».

Или первыми были другие антифашисты-иностранцы? Застигнутые вихрем народной ярости где-нибудь в Ируне, на дышащем июльским зноем побережье коварного Бискайского залива?

Или первыми были немцы-антифашисты. Не принявшие там у себя в тридцать третьем вызова‚ разгромленные при всеобщем оцепенении нацистами, нашедшие приют в Испании немцы-антифашисты.

 Этот пакет придется сюда засунуть.

 Да, я застал в Барселоне немало иностранцев-добровольцев и немцев-антифашистов. За первыми тельманцами (ядром будущей одиннадцатой интербригады имени Эрнста Тельмана) — 39-й центурией имени Тельмана, я стоял рядовым в строю моей 40-й центурии «Интернациональ». В нее тоже входили иностранцы. Это на квадратном внутреннем дворике барселонской казармы «Карлос Маркс». Тельманцы раньше нас выступали на фронт — на Арагонский фронт, под Тардьента. Помнится, вечерело‚ жара схлынула. Шел долгий митинг. С балкона‚ опоясывавшего дворик, говорились напутственные речи уходившим. Выступал и писатель Илья Эренбург‚ и, хотя немецкий кроме тельманцев мало кто понимал‚ было тихо и торжественно. Но когда все это было? Да в сентябре того же тридцать шестого. Или в августе?

 Ох, черт, не повернуться в этой тесноте.

 Да, фактически не первым и среди добровольцев-парижан. Точно. Нашу первую тройку добровольцев из Союза друзей Советской Родины обогнали. Вот ведь неудача. Пока Журавлев, молодой украинец из-под Львова Балковенко и я обивали пороги инстанций (ох‚ бюрократы!), из нашего Союза еще в начале августа (а, может быть, в июле?) исчез регент нашего хора, бессменный повар нашей дешевой столовки‚ а в прошлом полковник-артиллерист — Владимир Константинович Глиноедский. Отбыл в неизвестном направлении. Мы-то догадывались, куда, и еще интенсивнее добивались отправки.

Исчез, а осенью того же тридцать шестого года он поднимался к нам по донельзя загаженным‚ раскисшим ходам сообщения на нашу пулеметную горку под Уэской. Советником артиллеристом при штабах (эстадос майор) колонны дель Барио и Арагонского фронта. Крупноголовый‚ с аккуратным пробором, седеющими височками. Загорелый, с мягкими чуть женственными чертами типично русского лица. С биноклем на ремне, пропущенном под ворот расстегнутой рубахи защитного цвета, и с неизменным стеком в руке.

И в чине полковника республиканской армии. Три пары толстых серебряных шпал под козырьком офицерской фуражки по обеим сторонам дымящегося пушечного ядра — значка артиллеристов. Ему как всем говорили — «Ваш путь на родину лежит через Мадрид». А он — «Хочу доказать мою преданность новой, советской родине делом».

 Фуу, уморили проклятые связки.

 Полковник «Хименес» (Глиноедский) распорядился тогда откомандировать меня и Балковенко (Журавлев все еще выколачивал свои пушки в Барселоне) в артиллерию. Из пулеметного взвода 40-й центурии «Интернациональ» колонны Сапатеро — в десятую красную ударную батарею Стефанелли. Все в той же колонне дель Барио (впоследствии 27-я дивизия имени Карла Маркса). На Сьерру де Алкубьерре — на дальние подступы к Сарагосе, столице Арагона. Там же позднее командовал своей 7,5 см батареей Борис Ларионович Журавлев.

А Глиноедский вскоре погиб. Летом тридцать седьмого. Может быть, раньше? Начиналось большое наступление на Сарагосу‚ через Бельчите. Подошла интербригадская дивизия. Глиноедский взял взвод пехоты и в предрассветном тумане наскочил на франкистский пост.

 Рассовал-таки связки книг. Теперь до новой тревоги. Ох, не помешал бы Блажевиц. Можно заняться делом. Где этот вариант?

МЫ СЛЕТЕЛИСЬ НА ТВОЙ КЛИЧ, РЕСПУБЛИКА, СО ВСЕХ КОНЦОВ МИРА. БЕСПЕЧНЫЕ ЮНОШИ-РОМАНТИКИ, ВОЕННЫЕ ПРОФЕССИОНАЛЫ‚ АНТИФАШИСТЫ ВСЕХ ЦВЕТОВ РАДУГИ. ВМЕСТЕ С ИСПАНСКИМИ ЮНОШАМИ И ДЕВУШКАМИ ТЕХ БУРНЫХ ВРЕМЕН, ШУМЛИВЫМИ И ГОРДЫМИ‚ ЖЕСТОКИМИ И ВЕЛИКОДУШНЫМИ, МЫ НАСТУПАЛИ И ОТСТУПАЛИ‚ НО БОЛЬШЕ СИДЕЛИ (В ПУСТЫННОМ АРАГОНЕ), ПРИЖАВШИСЬ К СТЕНКАМ ОКОПЧИКОВ. ОСТАНОВЛЕННЫЕ В НАШЕМ ПОРЫВЕ К СВОБОДЕ, НАРОДОВЛАСТИЮ И СЧАСТЬЮ НАРОДНОМУ ЗАЛПАМИ РЕГУЛЯРЕС[15]. ПРОКЛЯТЫЕ СОЛДАТЫ, БРАТЬЯ ПО КЛАССУ‚ ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ? МЫ НЕ ПРИШЛИ ВАС УБИВАТЬ. У-АЧЕ-ПЕ (ЕДИНСТВО БРАТЬЕВ ПРОЛЕТАРИЕВ). ПЕРЕХОДИТЕ К НАМ. СТРЕЛЯЛИ И УБИВАЛИ. ОПЛАКИВАЛИ СМЕРТЬ ТОВАРИЩЕЙ И ХОХОТАЛИ. СПОРИЛИ И СОГЛАШАЛИСЬ. МУЧИЛИСЬ ОТ РАН, А, ПОДЛЕЧИВШИСЬ, ДОБИВАЛИСЬ ИНТИМНЫХ ОТНОШЕНИЙ С СЕСТРАМИ МИЛОСЕРДИЯ. ЛЮБИЛИ И НЕНАВИДЕЛИ, И ЖИЛИ ВО ВЕСЬ РОСТ, ВО ВЕСЬ ГОЛОС‚ ВО ВСЮ СИЛУ НАШИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ УБЕЖДЕНИЙ.

Да, вот такой страстной‚ стремительной‚ бурной была страна наших грез. Особенно первое время. Такой мы унесли ее в наших сердцах.

Нет‚ надо быстрее продвигаться вперед! Где карандаш, черт возьми? Цыц вы там, в углу, проклятые мыши. Только бы не торопил составитель сборника, мой старый последний испанский хефасо[16] (начальник), командир базы тринадцатой польской интербригады имени Ярослава Домбровского. Времен Палафружеля, последнего нашего пристанища на все сужавшемся островке испанской республики. Тяжелых времен ее агонии и нашего ухода во Францию, в изгнание. Не легко ведь, Рудольф, после стольких лет и всех злоключений передать нетронутыми краски и аромат прошлого. Особенно‚ когда приходится писать вот так как здесь — на холоде, урывками‚ в украдку.

Но главное для меня уже сказано — «добровольцем уехал». Не наймитом-авантюристом‚ а по велению сердца.

И именно в республиканскую Испанию.

Это непременно подчеркнуть. Вот ведь нелепость. Не для Рудольфа Лациса — составителя сборника. И не для других друзей-рижан‚ с которыми впервые встретился в самодельном дощатом бараке латышской роты. У «авеню Даладье». В лагере испанских беженцев на холодном песчаном пляже около французской деревушки Сан-Сиприен в феврале тридцать девятого после Испании. Они это знают. Им все, в общем, ясно, и они защищали меня здесь как могли.

Это для тех, для кого я шпиён. Да, надо помахать красной тряпицей воспоминаний этим свирепым угрюм-бурчеевым‚ этим презренным невеждам. Этому подлецу, сифилитику и развратнику, и партийному деятелю Латвийского Радиокомитета‚ начальнику его отдела кадров Путитису‚ его сподвижнику Петину. Они гнали меня, да и не меня одного — настойчиво‚ систематически. По чьей же указке?

Пресловутое ПШ (подозрение в шпионаже). Какая подлость! Какое беззаконие. Как с Михаилом Кольцовом, мельком виденным в окопах под Уэской (советники тогда говорили — к нам едет правдист). Как с Алешей Эйснером, милым парижским Алешей, честным и горячим. Только что без смертельного‚ как у Кольцова, исхода. С по счастливой случайности не посмертно реабилитированным Алешей.

Там в ссылке, где-то в Воркуте, встречал Алеша Кампесино[17]! Один из героев обороны Мадрида и адъютант генерала Лукача. И оба в ссылке! У нас! Все тот же ПШ. Какая трагедия — ке трахедия‚ омбре[18]. Какое беззаконие! Какая муть всплыла на политическую арену. И почему не судят этих убийц‚ этих незнаек‚ виртуозов персональных дел[19]‚ клеветников и мерзавцев. Я так им тогда и сказал, когда заваривалось мое персональное дело. Да что толку?

А об Алеше Эйснере обязательно напишу. Как раз потому, что он был в ссылке. Это тоже сопротивление. Великое противостояние. Алеша ведь чист как изумруд перед Родиной.

Опишу нашу встречу в Арагоне, в прифронтовом Каспе, незадолго перед гибелью Глиноедского. В июле (кажется так?) тридцать седьмого.

Еще до встречи с Алешей, там на фронте понадобились мои знания иностранных языков. Понадобились и меня вытащили из батареи Стефанелли. Очень не хотелось тогда уходить с передовой в штаб‚ в тыл. После месяцев сидения все в том же окопчике на пулеметной горке под Уэской, подвижная деятельная жизнь нашей кочевавшей по Сьерра де Алкубьерре батареи пришлась мне по вкусу. Батарейцы жили дружной, многоязычной семьей. Итальянец Стефанелли — командир‚ очкастый толстый пиротехник немец (злодейка память не сохранила даже имя боевого товарища), арагонцы‚ русские‚ каталонцы.

Но ничего не поделаешь! Это все Глиноедский придумал. Тогда‚ во время ночного боя под Санта Китерия? Забрали и сделали переводчиком. У гальегос[20] (галицийцев) — советников группы Алексея Васильевича Мокроусова («Савина») при штабе Арагонского фронта. Тогда я и встретил Алешу Эйснера. 45-ю дивизию интербригадцев генерала Лукача (писателя Матэ Залки) для взятия Уэски доставили в Каспе.

Встречу опишу примерно так:

Каспе у здания Правительства автономного Арагона в щеголеватом лихом адъютанте, шедшем рядом с генералом Лукачем‚ я не сразу узнал моего доброго парижского знакомого, литератора и активиста Союза друзей Советской Родины Алешу Эйснера. А узнав, несказанно обрадовался. Да‚ чудесный водевиль написал тогда в Париже Алеша. «Осемнадцатая весна или трудный выбор» (или, может быть, как-нибудь по-другому) —злободневный‚ остроумный, задорный. Мы разучили водевиль молодежным кружком Союза и с восторгом сыграли его на сцене зала де л’Ортикюльтюр[21] на Октябрьские праздники. 

* * *

 Заходил Блажевиц, заместитель директора нашего «преуспевающего» Центрального книжного магазина. Чуть-чуть не застал на месте преступления. Как тогда спросил бы:

— Пописываете?

— Не без того.

— Мемуары, и в рабочее время, ай‚ ай. А вы попробуйте дома!

Так вам Верочка и позволит. Тоже мне политкаторжанин. Крутился чего-то вокруг. Тихий такой‚ вкрадчивый. И чего ему от меня надо? Совесть, что ли мучает?

Начал издалека.

— Вы Кадитиса из редакции «Брива Вента[22]» по Испании не знали?

— Не знал.

— А Тракшу?

— Не довелось.

— Нигде не встречались?

— В Испании‚ нет.

— Странно!

— Что поделаешь.

— Так вот, когда я служил в органах (приосанивается‚ делает проницательный вид).

— Интересно.

— Пришлось мне разбирать заявление Кадитиса.

— Кому заявление?

— Оформляется, понимаете-ли в партию. Написал очень много. Попал, якобы, в окружение — это в начале Великой Отечественной войны. Потом убегал от немцев из лагерей. Два раза. Отрастет бороду и убежит. Решили проверить. Ведь подозрительно.

— Когда бороду не бреешь, она отрастает.

— Нет, вы послушайте. Убежал и связался с подпольщиками. Кто направлял? Бывает такое?

— Не знаю, кто направлял (в Берлине меня тоже никто не направлял).

— Вот я тоже тогда не знал, сомневался. Поэтому решили воздержаться.

— Здорово.

И опять надолго ни одной толковой строчки. Воздержались, незнайки. Всего боятся. Тракшу сослали. После Испании, лагерей и лишений французского маки. Рубина‚ Тимашова‚ Кириленко, других испанцев[23], сидельцев лагеря Гюрс — тоже. Их за НПГ (нелегальный переход государственной границы). Их немцы забрали под Сен-Кантеном — это на франко-бельгийской границе — и этапным порядком через Германию. От недостроенной линии Мажино (сколько наших на ее достройку из лагерей тогда повытаскивали!) — до Перемышля. А на нашей стороне их не принимают. Воздерживаются. Нет распоряжений сверху и баста. Тогда и оставалось одно — НПГ. Пограничную речку Сан ночью вброд — к своим, пограничникам. А там — ссылка на пять лет. Не было распоряжений принять, воздержались. Как с Кадитисом, как со мной. А результат один: воздержались — значит на любимой работе ставь крест. Экономические санкции. Вот грузчиком или камни крошить — это другое дело.

Да, растревожил незнайка Блажевиц старые раны. Как это у меня происходило на последнем этапе? Какой-то райкомовский тип‚ вихлявый, с жульнически бегавшими глазенками полистал мастерски заправленное персональное дело и предложил исключить из кандидатов. Кто-то царственный слоново-сонный не возражал. Другие сидели, не шевелясь‚ отчужденно посматривали, помалкивали. Кадитис, наверно, тоже волновался. Только у него в гору, а у меня с горки, в обратном направлении. Я апеллировал. Чем выше, тем с меньшей надеждой на правду. Имею ли я право иметь собственное мнение? Апеллировал‚ а мне доказывали, что все правильно‚ никто не ошибся.

— Вы же везде были! За границей были! Ай‚ ай. Неоднократно, ай‚ ай‚ ай! В Латвии — с двадцать четвертого по тридцать первый. Ну ладно, мальчиком там к отчиму с матерью‚ ладно. Потом еще раз в Латвии! Повторно! Это после университета в Тулузе. Ишь как раскатывались. На какие средства? Подумать только, в Латвию во время кровавой диктатуры Ульманиса! Позор! А после военки снова во Францию! Рецидив. И неужели нельзя в графе «были ли за границей» уложиться? Почему в соседнюю залезаете?

— Так я же не виноват, что она такая узкая.

— Петитом надо, молодой человек‚ петитом. Больше скромности. Везде были. В Испании‚ в Германии. Справки, правда, есть. Вот, скажем, в Испании, в какой вы там партии состояли? В Социалистической объединенной партии Каталонии? Не так ли? Мало ли, что вся батарея, вся дивизия‚ хм‚ Карла Маркса в ней состояли. Нет, эта партия не наша. Мало ли что в Третий интернационал входила. Нет‚ это партия не наша, а другая. Вот и получается — выходец из других партий.

— Сами вы из другой партии.

— Не перечьте. Так и запишем — нарушение устава при приеме в кандидаты.

Инструктор ЦК потел. Ему было приказано гнать всех бывавших, подозрительных, оптом и в розницу.

Да вот дурацкая все же привычка говорить вслух то, что думаешь. Дурацкая старая французская привычка. Но почему я не имею права сказать вслух то, что думаю о Корее? Кто там агрессор, а кто нет?

А раз человек исключен или не принят‚ то разве он может работать на идеологическом фронте[24]? Причем здесь пятилетний стаж радиожурналистики? Вот грузчиком или камни крошить — это другое дело. И я покатился под горку. А Сталина давно забальзамировали.

* * *

Я все же дотянул тогда мои воспоминания. До завершающего лозунга-крика «Да здравствует республика!» Мне этим хотелось сказать — да восстановится законность в нашей стране. Воспоминания о том, как молодой неофит, парижский комсомолец и коммунист, поднятый к политической активности на гребне народного волнения в Париже, приведшего к победе Народного фронта‚ мчался, разгневанный и опечаленный июльскими событиями в Испании на помощь республике.

Рассерженный и опечаленный тем‚ что на пути казалось свершающихся идеалов народовластия — вчера в Испании‚ сегодня у нас во Франции‚ а завтра — в Германии, — стояли эти «куатро хенералес».

Мчался, летел — в самое пекло‚ на баррикады, в гущу ликующих белозубых курчавых загорелых испанцев-республиканцев. Они размахивали отбитым у врага оружием или сжимали по рот-фронтовски кулаки. Такой сходила наша Испания со страниц наших журналов и газет.

Мчался, летел в горячие схватки‚ а попал на бездействовавший, от начала до своего конца‚ Арагонский фронт. Из шумного многолюдного Парижа‚ на застывшие в ненависти пустынные холмы безлесого Арагона.

Да, дотянул воспоминания. Правда‚ последние разделы дописывал не в погребе-складе. Последние — это с развала Арагонского фронта в марте тридцать восьмого и панического бегства 26-й дивизии из-под Уэски и штаба 10 корпуса из Барбастро во Францию, в Баньер де Люшон. И трехдневный позор плена в Баньер де Люшон, после ночного карабканья по горам, в веренице беглецов, всю ночь серпантином в глубоком снегу поднимавшимся к перевалу. Да‚ все это и стыдливая робкая встреча с Парижем‚ куда я доставил моих корпусных советников‚ с Парижем, пославшим нас в Испанию‚ с Парижем моей молодости‚ комсомола — все это дописывал в другом месте.

ОН ВСТРЕТИЛ МЕНЯ БЛАГОУХАНИЕМ ЦВЕТУЩИХ КАШТАНОВ И ЛИП, КАКИМ-ТО УСПОКОИВШИМСЯ‚ ВЫКРИЧАВШИМСЯ‚ ПОБЛЕКШИМ. ПО-ПРЕЖНЕМУ ЗАДУМЧИВО СМОТРЕЛИ ВНИЗ ХИМЕРЫ НОТР-ДАМ, И Я НЕ ПОНИМАЛ, КАК МОЖНО СМОТРЕТЬ БЕЗ ОПАСКИ НА НЕБО‚ ОБНИМАТЬ ДЕВУШЕК, БОЛТАТЬ ЗА СТОЙКАМИ БАРОВ, СМЕЯТЬСЯ. МНЕ БЫЛО БОЛЬНО И СТЫДНО. МНЕ БЫЛО ДУШНО. И Я С РАДОСТЬЮ УЕХАЛ — С БОЛЬШОЙ ГРУППОЙ СОВЕТСКИХ ЛЕТЧИКОВ — СНОВА НА ЮГ, В ИСПАНИЮ, НА ВОЛЮ, — НАВСТРЕЧУ ПОРАЖЕНИЮ.

Последние главы — это еще раз о пограничном каталонском Порт-Боу. Но не о том безмятежном‚ сонном приморском городке, в котором, впервые вступив знойным августом тридцать шестого на землю республики, я тщетно искал отголоски тех бурных значительных событий, бушевавших тогда на Пиренейском полуострове, а о новом военном Порт-Боу, обезображенном кратерами пиратских бомбардировок с воздуха и моря, голодным и растревоженным.

Последние главы — это о конце переводческо-адъютантской деятельности в штабе 30-й дивизии в знакомом по увлекательному путешествию из Тулузы, а тогда уже прифронтовом Сео де Уржеле. Новых советников уже не присылали, и переводчики‚ как я, пошли на фронт. Это — о тринадцатой польской интербригаде‚ о ранении после форсирования армией Модесто реки Эбро — последнего проблеска надежд на победу.

И об отзыве волонтеров свободы с фронтов уже проигранной войны — в неоправдавшемся расчете, что и мятежники поступят также (отзыв застал меня в интербригадском каталонском госпитале).

Все это и о двухлетнем сидении за проволокой во Франции‚ и о том, как, пробираясь домой, я застрял в Берлине (вскользь)‚ и о берлинском подполье (совсем немного) и о французском Сопротивлении (еще меньше), все это я писал на другой работе.

* * *

На новой работе было теплее‚ чем в погребе. Имелся настоящий письменный стол.

Теплел и политический климат страны. Этому я и был обязан моим повышением, а также моему первому высокопоставленному рижскому шефу. Его тоже спихнули под горку‚ без всякого, естественно, основания‚ но он упорно шел вверх по служебной лестнице. Он заметил меня на низовой работе и, приподняв двумя этажами выше, сделал инспектором книжной торговли. Такая товарищеская выручка уже внедрялась в практику. Шла первая после-сталинская оттепель. Домой возвращались досмертно реабилитированные, в их числе и Алеша Эйснер. В Москве студенты прорывали наряды конной милиции — «Не дадим в обиду Дудинцева». Писатели волновались. Шел, как-никак 1956 год.

Я начал выезжать в Латгалию. Это было все же разнообразием. Вечерами, после очередной инвентаризации‚ забравшись в пахучий номер случайной гостиницы, где-нибудь в с утра пьяной Краславе, я лихорадочно листал страницы рукописи‚ сжимая и развивая — старался запихнуть разбухшее повествование в отведенный мне листаж[25].

Мне казалось, что воспоминания не пройдут незамеченными для читателя, но вызовут огромный интерес. Тогда от писем читателей не будет отбоя. Все захотят узнать подробности той первой пробы сил с фашизмом-агрессором, еще недостаточно освещенные в рукописи, и о том даже как все же сложилось судьба автора на Родине.

Тем более‚ подбодрял я себя, что все в общей сложности не так уже плохо. Есть пейзажи‚ зарисовки, немного из истории и много из географии.

Дойдет читатель до моего раздела и сразу‚ не выезжая заграницу‚ окунется в тепло и свежо написанные строчки с довоенном, разноязычном‚ кипучем, отзывчивым на все возвышенное‚ гуманное‚ общечеловеческое народном Париже. Очутится в Париже и пойдет бродить по славной своими революционными традициями рю де Муфтар мимо Пантеона‚ заглянет в бистро «Картье Латэн» — к потомкам санкюлотов, на шумное заседание секции комсомольцев Латинского квартала. Забежит и в первую попавшуюся читальню и полистает газеты и журналы всех направлений и толков‚ на всех доступных ему языках. А из читальни — на лекцию Журавлева — из цикла «Азбука коммунизма». Это на рю де Бюси — в Союзе друзей Советской Родины или на митинг оборонцев (Союза русских эмигрантов для защиты мира и безопасности России). Или застрянет в огромной толпе перед бегущей по фронтону световой информацией и будет вместе с ней вздыхать‚ негодовать‚ но больше неистовствовать от восторга при вестях о победе Народного фронта — вдруг ставшего возможным единстве трех и до сих пор еще враждующих между собой левых политических партий.

И поймет тогда читатель мятежный галльский дух. И политическое кредо современников автора — беспокойных ультралевых — их жгучую ненависть к расползавшейся тогда по Европе коричневой нечисти‚ горячее желание не допустить здесь того, что творилось там за Рейном‚ их глубокую веру в далекий и казавшийся идеальным Советский Союз.

И тогда он поймет, почему автор, как тысячи других‚ помчался в Испанию. И что это правильно! Что стыдно жить на коленях. И какой он застал Барселону.

Всю в праздничном убранстве разноцветных, как радуга, партийных флагов‚ красочных панно‚ транспарантов-лозунгов — «Все на врага, все для победы». Ликующей — вылазка мятежников подавлена. Легковерной — с реакцией все покончено.

И толпы разгоряченной‚ плохо вооруженной и совсем не обученной военному делу молодежи. В защитных моно (комбинезонах) и с лихо набекрень посаженных горрас (лодочками с помпончиками). И в нашейных платках партийных расцветок; и в легких, на веревочной подошве‚ алпаргатас (тапочках)‚ удобных в жаркую и сухую погоду. И переполненные террасы кафе‚ и запруженную Рамблу — место свиданий и встреч. И восторженные проводы отрядов-центурий‚ просторно — в три ряда‚ во всю ширь улиц, бульваров, марширующих к станции — на поезд, на Лериду, что на реке Сегре — на Арагонский фронт.

Cuando entras en Barcelona

Lo primero que se ve

Un punado de enchufados

Sentados en un café.

(Из фронтовой песенки тех времен.)

Когда въезжаешь в Барселону,

То первое, что видишь —

Это множество тыловых крыс

Рассевшихся по кафе.

И увидит недопустимый в таких делах разброд и метания. Что же дальше? Углублять или не углублять революцию? И услышит о том, как анархи уже опробовали свободный коммунизм, и как его пришлось отменить — кончились продукты. И о колебаниях — создавать или не создавать свою регулярную народную армию?

Потому что:

МЯТЕЖ ДОЖИВАЛ‚ КАЗАЛОСЬ, СВОИ ПОСЛЕДНЕЕ ДНИ. ОН БЫЛ РАЗДАВЛЕН В ЗАРОДЫШЕ В КРУПНЕЙШИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ И ПРОМЫШЛЕННЫХ ЦЕНТРАХ СТРАНЫ — В МАДРИДЕ, ВАЛЕНСИИ‚ БАРСЕЛОНЕ‚ В ПОРТАХ СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ‚ ШАХТЕРСКОЙ АСТУРИИ. НО ОН ТЛЕЛ ЕЩЕ В ОТСТАЛОЙ ГАЛИЦИИ, ЧИНОВНИЧЬЕМ БУРГОСЕ, ПОБЕДИЛ В ИЗУВЕРСКОЙ НАВАРЕ, ГОРОДАХ АРАГОНА. И ДЕРЖАВЫ «ОСИ[26]» — ГИТЛЕРОВСКАЯ ГЕРМАНИЯ И ФАШИСТСКАЯ ИТАЛИЯ — ВОРОШИЛИ НАСТОЙЧИВО ЭТИ ЗАТУХАЮЩИЕ ГОЛОВЕШКИ, СНАБЖАЯ МЯТЕЖНИКОВ ВСЕМ НЕОБХОДИМЫМ.

Нет, только не регулярную армию, — кричали анархисты‚ а они первенствовали в Каталонии. Ватаги вольности — это, пожалуй.

— Имя‚ фамилия — спрашивал у каждого из нас, прибывших в недавно отбитую у гражданской гвардии казарму, батька-регистратор.

Мы отвечали.

— На фронт? — следовал вопрос.

— На фронт.

— В колонну Дуррути‚ на Сарагосу — объявлял регистратор. Затем каждый, как в Запорожской Сечи, шел в свой курень, занимаясь до отправки на фронт всем, что только не приходило в голову. Мы вскоре перебрались к нашим — в казарму «Карлос Маркс».

И увидит читатель пестрый Арагонский фронт, на который автор дотащился по страшной жаре по шоссе на Барбастро. Фронт из разношерстных партийных отрядов. Их сводили потом в батальоны, бригады и дивизии. И узкую прерывистую цепочку окопов по холмам. Невысокие, из побелевших от солнца и ливней мешков с землей‚ парапеты около дорог‚ на околицах деревушек. И бойцов у амбразур‚ одетых кто во что горазд, в алпаргатас и без касок. И артиллерийские батареи‚ стоящие в линию с пехотой и ведущие огонь прямой наводкой. И пузатый окрашенный для острастки в красный цвет почтовый самолет «дедушку», призванного на войну в качестве бомбовоза, вместе с тремя спортивными авианетками («истребителями») — всю авиацию Арагонского фронта первых дней. Ее потом расстреляли «Капрони» над Тардьента. Увидит отрезок испанского республиканского фронта — от французской границы до стыка с Теруэльским — за Монтальбаном. 43-ю дивизию Белтрана из пограничников — фронтом к Хаке‚ 26-ю — из анархов и троцкистов‚ вокруг Уэски, и нашу 27-ю имени Карла Маркса — на дальних подступах к Сарагосе. Все три вошли потом в 10 корпус. И две дивизии одиннадцатого корпуса — 28-ю анархистов и 30-ю левых республиканцев (левофланговую) — по другую сторону Эбре. Увидит вскоре всеми забытый‚ бездеятельный Арагонский фронт:

НАШ ФРОНТ СНАБЖАЛА ИНДУСТРИАЛЬНАЯ, ГУСТО НАСЕЛЕННАЯ КАТАЛОНИЯ. НО СНАБЖАЛА‚ НАДО СКАЗАТЬ, НЕ ОСОБЕННО ЩЕДРО. И ХОТЯ СО ВРЕМЕНЕМ, ПОСЛЕ МАЙСКОГО (В ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОМ ГОДУ) ПУТЧА АНАРХИСТОВ И ТРОЦКИСТОВ В БАРСЕЛОНЕ‚ ОРУЖИЯ НА ФРОНТЕ СТАЛО БОЛЬШЕ, ЧЕМ В ТЫЛУ‚ ТАК И ОСТАЛСЯ ЭТОТ ФРОНТ ДО СВОЕГО КОНЦА ФРОНТОМ НЕИСПОЛЬЗОВАННЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ.

Вот только кто же в этом виноват? Кто виноват в поражении Испанской республики? Автор толком не знает. И пусть не сетует на него дорогой читатель. Автор не ведущий герой в этой драме‚ а статист. Он даже не журналист, не корреспондент газеты «Труд» и свою первую статью-листовку «К гражданам великого непобедимого Советского Союза» написал годами позднее — в берлинском подполье. Он‚ правда, наблюдал, как угасал боевой пыл республиканцев на Арагоне. И описал это так:

ГЛУБОКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ ПРОИЗОШЛИ НА ПЕРЕДОВОЙ. СОВСЕМ МАЛО ОСТАЛОСЬ БЕСШАБАШНЫХ, НЕДИСЦИПЛИНИРОВАННЫХ СОРВАНЦОВ МИЛИСЬЯНОС[27] ПЕРВЫХ ДНЕЙ. ИХ РЯДЫ ПОРЕДЕЛИ ПОСЛЕ КРОВОПРОЛИТНЫХ БОЕВ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОГО. ИЗ ОСТАВШИХСЯ В ЖИВЫХ МНОГИЕ ОСТЕПЕНИЛИСЬ‚ ОТВОЕВАЛИСЬ, УСТРОИЛИСЬ В ТЫЛУ. ОСТАЛЬНЫЕ РАСТВОРИЛИСЬ В СЕРОЙ МАССЕ РЕКРУТОВ (КИНТОС[28]). А ОТ ТАКОГО ПОПОЛНЕНИЯ‚ ОСОБЕННО ОТ МОБИЛИЗОВАННЫХ КРЕСТЬЯН ГЛУХИХ АРАГОНСКИХ ДЕРЕВУШЕК, ТОЛКУ МАЛО.

Но автор не всезнайка и честно в этом признается. Кто виноват? Может быть, партийные драчки и подкармливания одних в ущерб другим. Может быть, левацкие загибы анархов‚ устраивавших в глухих арагонских деревушках коммуны. Несомненно, организационное и техническое превосходство франкистов (восемьдесят процентов испанской армии и помощь держав «Оси»). А, может быть, мы, наивные демократы, не ценившие тогда по существу ни демократию‚ ни свободу, и так и не пришедшие в раж? Или никто из могущественных сил‚ стоявших тогда за республику‚ не был заинтересован в победе такой политически не отстоявшейся Испании? А, может быть, такие острые политические разногласия‚ которые приводят в гражданской войне, следует решать путем переговоров? И, может быть, правительство Испанской республики не использовало все возможности для того, чтобы уже в ходе вооруженного конфликта прекратить этот поток крови? А он и до настоящего времени ведь стоит Рубиконом между желанием оппозиции действовать и режимом Франко.

Автор не знал и не знает‚ но был готов и ответу. Я ждал даже полемики о положительном герое-антифашисте тех времен. Затравкой должны были послужить мои герои. В пику нудным‚ неврастеничным персонажам из произведения «Мать» председателя нашего радиокомитета Индрика Лейманиса‚ которое надлежало всем знать‚ мои герои — не злюки-неудачники. Они прочно стоят на земле. Они естественны.

Вынужденные взяться за меч‚ они едут на войну в экспрессе, любуются восходом солнца, с аппетитом уплетают ароматный сыр рокфор‚ смеются (хотя на душе и невесело и они, естественно, и тогда, и там на фронте, или, для примера, расклеивая на стенах столицы гитлеровского рейха антифашистские лозунги, испытывают страх). Вообще они ведут себя нормально. Как люди знающие, что они правы и что фашизм — это ложь‚ сказанная убийцей‚ что это грубая, преступная однопартийная диктатура‚ преследование инакомыслящих и геноцид.

Они гуманны, мои герои. Они прочно стоят на земле‚ бесстрашно ходят по улицам. Без этого неотступного психопатического, гложущего чувства‚ что вот-вот на них рухнет дом или из-за угла выскочит полицейская машина. Они искренни, мои герои‚ хотя во многом могут и ошибаться.

А потом готовую рукопись читала жена. Она придиралась к каждому знаку препинания‚ к каждой фамилии. Проверены ли товарищи? Не опасно ли о них говорить? Опять тебя выгонят с работы! Она стачивала острые углы и повороты, вводила лозунги; советовала, что вспоминать‚ а чего вспоминать не следует. Мы ссорились.

Потом редактор снимал все лирические отступления. «Не типично!» Герои должны сражаться или томится в тюрьмах и там изучать основы марксизма-ленинизма‚ а не распевать какие-то фривольные песенки. И никаких панических отступлений дивизий. Можно отступать хоть на край света, но отступая наносить врагу смертельные удары. Учитесь у ведущих писателей Латвии. И еще многое другое снимал. Сухарь такой редактор попался. А я в ожидании еще большего ущерба помалкивал.

Наконец‚ сборник воспоминаний «Вива република[29]» вышел. В 1957 году. Первым в Советском Союзе сборником воспоминаний такого рода. До его выхода участие наших соотечественников в гражданской войне в Испании не показывалось. Оно, это участие‚ считалось государственной тайной‚ что не мешало быть этой тайне секретом Полишинеля.

Мы получили с женой гонорар и на время заштопали дырки семейного бюджета. Осталось и на выпивку. О6радованный таким стечением благоприятных обстоятельств‚ я начал ждать откликов читателя.

Но читатель не торопился. Прислал пару строк Илья Эренбург — подбадривающих‚ благожелательных. Еще один читатель заметил, что я перепутал одну фамилию.

Других писем не было.

Я объяснял это молчание художественной слабостью произведения. Не та Испания, не настоящая. А о том, что читатель стал вдруг аполитичным, я не догадывался.

Не состоялось и дискуссии о положительном герое. Полемическое острие‚ затупленное при прохождении цензуры‚ не укололо автора и его нудных героев.

Кругом было тихо. Ни писем, ни дискуссий. Мало что изменилось и в моем общественном положении. Мой высокопоставленный рижский шеф ушел на повышение‚ а мне пришлось уйти по собственному желанию в поиск новой работы. Знакомые при встрече на улице по-прежнему мне не кланялись. Я как-никак был исключен и не восстановлен и у меня было незавидное служебное положение, крохотный оклад. Я понимал их затруднения.

* * *

Недавно‚ когда мне предложили участвовать в новом, тотальном сборнике воспоминаний латвийских испанцев (живых и мертвых) я вспомнил, что однажды написал свои воспоминания. Вспомнив я предложил издателям написать воспоминания о том, как я когда-то писал свои воспоминания.

Осуществив сейчас свое предложение, я направляю читателя за всеми другими подробностями мною виденного и пережитого к моему разделу «В Арагоне» первого сборника. Тем более, что по существу ничего с тех пор не изменилось. Хронологически и фактически. Так сказать, по существу‚ за исключением отдельных деталей. Я рад возможности некоторых уточнений. Сейчас мне достоверно известно, что настоящей фамилией хозяина («Савина»), старшего или главного советника при штабе Арагонского фронта была Мокроусов‚ а не Антонов-Овсеенко.

Алексей Васильевич Мокроусов‚ его помощник — всегда улыбавшийся «Антонио» — Димитрий Семенович Соколов (он и поныне живет и здравствует в Москве) и их пожилая переводчица — это и есть сариньенская группа советников.

Я делаю это исправление с большим удовольствием. Алексей Васильевич — большевик-ленинец‚ моряк-балтиец‚ живший долго до революции за границей, был чудесной души человек. И Глиноедский и Журавлев (Борис Ларионович при мне представлялся хозяину и мы не упустили случая отметить нашу встречу) были самого хорошего мнения о чуткости, деликатности в обращении «Савина».

Да и с другими не сариньенскими помощниками Мокроусова — с полковником «Фелипе» (Филипом Матыкиным), а после его отъезда с полковником «Иваном» (Иваном Герасимовичем Советниковым) жили мы дружной фронтовой семьей.

Мокроусов и мельком виденный в Барселоне вице-консул Антонов-Овсеенко стали на родине жертвами сталинских репрессий.

А мой первый советник Филип Матыкин, как я узнал, вернувшись на родину воевал в Отечественную войну. И пал на поле брани под Киевом в чине генерал-майора.

Вернулся домой перед концом испанской трагедии и мой второй советник, с которым довелось работать переводчиком при штабе 28-й дивизии анархистов. Иван Герасимович Советников воевал всю войну, дожил до победы и умер в преклонном возрасте помощником командующего Прикарпатским военным округом.

* * *

О после-испанском этапе вспоминаю без большой охоты. Как тогда для первого сборника — в послесловии‚ вскользь.

И не потому, что он не связан с предыдущим. Нет, связь, несомненно, имеется. Мы долго‚ даже слишком долго, жили прошлым. Мы унесли с собой страну наших грез. Она была с нами в приземистых переполненных бараках беженских и штрафных лагерей Юга Франции‚ в наших раздумьях и боевых интербригадских песнях. Мы долго носили военную форму республики (пока она не пришла в ветхость) и, постояв из-за неумного догматизма аутсайдерами в разразившейся вскоре большой войне, ввязались снова в драку. Все с тем же по-прежнему ненавистным фашизмом. Не все, конечно‚ и в самых разнообразных для каждого условиях.

И все же о чем вспоминать? О трудном, тернистом пути на родину. Он начался для нас у той каталонской деревушки после церемонии отзыва иностранцев-добровольцев. О том, как вся наша рота лиц без гражданства — все из тех же Друзей Советской Родины[30]‚ подав в сан-сиприеновском лагере ходатайства, два с лишним года ждала обещанного («Ваш путь на родину лежит через Мадрид»). Так ведь сейчас каждому ясно, кто этому препятствовал.

Или о том, как мы сидели в лагере Гюрс‚ играли в волейбол и штудировали «Краткий курс» и в первый же день большой войны с большим энтузиазмом записывались добровольцами во французскую армию («Наконец-то фашизму будет дан бой»), а неделями позже, следуя другой диаметрально противоположной директиве из того же центра‚ с трудом из этой армии выписывались. Но в этом повинен догматизм.

И как пустели наши бараки и сектора гюрсовского лагеря. Кто лез под проволоку ночью и убегал в Бордо‚ на волю (как многие наши почти соседи — латыши). А кого как Рубина‚ как Шибанова‚ как Трояна (погибшего потом в резистанс накануне освобождения) тащили на достройку так и недостроенной линии Мажино. Или о том, как многих из тех, кто ожидал возвращения на родину, французы увезли в Алжир‚ и мы считали их погибшими. Но произошла высадка союзников в Африке, и они первыми из нас, если не считать группы Рубина‚ окружным путем вдоль Средиземного моря‚ через Персию, попали на Родину и приняли участие в победе над врагом. Но нам хотелось вернуться на родину скорее‚ прямым путем.

Или о том, как нас, оставшихся в Гюрсе «последних могикан»‚ сопротивлявшихся уже странной войне[31] аутсайдеров, доставили в лагерь Верне для нежелательных иностранцев. И как из него после разгрома Франции‚ в паузе военных действий, домой на родину пробрались прибалтийцы, бессарабы. А нам, нежелательным и всем другим, дезориентированным и быстрым крахом Франции и этой паузой, и этим пактом о ненападении, стало казаться‚ что нас и впрямь забыли‚ и что надо что-то предпринимать‚ а не делать из сидения за проволокой культа. И как мы перестали сопротивляться увозу на работы в Германию, справедливо видя в этом единственную возможность выбраться за осточертелую проволоку и попытаться пробраться домой. Но ведь всего этого могло и не быть. Ведь вот не сидели же за проволокой эти два года линкольнцы — из пятнадцатой интербригады имени Абрама Линкольна. Нашлось же для них место на их родине.

А что тут расписывать, как, так и не дождавшись обещанного (попав в Берлин в марте сорок первого, я в четвертый раз подавал в наше консульство анкеты), забыв в суровый для родины час все незаслуженные обиды, все мы, испанцы, вернетовцы — все старые Друзья Советской Родины‚ куда бы нас не разбросала судьба-злодейка, напрягая все силы делали, что могли‚ чтобы ускорить разгром ненавистного, треклятого врага? Что здесь особенного? На нашу родину напали. И не одни мы ее любили‚ и не одним нам было тогда невыразимо тяжко.

А что писать о встречах в подполье, тревожных и радостных встречах с друзьями?

С Жоржем Шибановым, например, в сорок третьем, в оккупированном, униженном‚ обезлюдевшем Париже. Или с друзьями гарибальдийцами (двенадцатая итальянская интербригада имени Гарибальди), поляками-домбровщаками на Севере Франции (я там работал первое время после Германии инструктором подпольного ЦК). Все они были теми же испанцами.

С Георгием Владимировичем Шибановым («Андрэ»)? Интербригадским сан-сиприеновским и гюрсовоким Жоржем? Конечно, радостная встреча. Не виделись ведь больше трех лет. С апреля сорокового. Жорж с недостроенной линии Мажино пришел во время разгрома-дебакля в свое Клиши и первым из нас восстановил связь с партией.

Он не пустил меня тогда обратно в Берлин в мою полуразгромленную подпольную организацию‚ которую сейчас называют группой «Иннере фронт». Полуразгромленную октябрьскими арестами сорок второго.

Он был непреклонен, этот Жорж:

— Останешься здесь, Алексей. Нет там у бошей[32] никакого сопротивления. Оно здесь, в борющейся Франции. Какая там к черту организация? Ты хоть членские взносы платил?

— Платил.

А что я мог тогда рассказать о моей организации берлинцев-антифашистов? О том, как я нашел все же связь с партией — на заводе. Искал и нашел. О знакомстве с художником, скульптором Отто Грабовски («Отто»), руководившим вместе с журналистом Джоном Зигом и комсомольцем Гербертом Грассе этой организацией, имевшей неизвестные мне тогда связи с другими группами-организациями берлинских подпольщиков (с группой Роберта Урига, организацией Шульце-Бойзена - Харнака, с группой Антона Зефкова. Что я знал и какое имел я право рассказывать об этом? Мне самому только сейчас вырисовывается непередаваемо трагический, подлинно героический‚ беспримерный подвиг немецких антифашистов-подпольщиков. Это после того, как только в шестьдесят четвертом, после долголетних розысков и шестимесячных хлопот, мне удалось погостить в Берлине у друзей-подпольщиков. У техника нашей организации художника-графика Макса Грабовски‚ печатавшего нашу газету «Иннере фронт» и одну из моих листовок‚ у старого сочувствующего Эмиля Кирхнера — бригадира завода, на котором работал, и у замечательной‚ самоотверженной, вернувшейся в канун войны в Берлин из эмиграции и чудом уцелевшей Шарлотты Бишофф‚ руководившей организацией «Иннере фронт» после гибели Джона Зига и Герберта Грассе вместе с Отто Грабовски (старшим братом Макса), Гейнцем Плюшке и Эрнстом Зибертом (его я тоже встретил в Берлине).

А тем, что все мы, застрявшие из-за войны в Берлине испанцы, вернетовцы — Иосиф Тарасович Михневич‚ Георгий Клименюк и многие другие — принимали активное участие в работе организации «Иннере фронт», разве можно было удивить? Ну хорошо, мы еще в сорок первом году расклеивали на стенах Берлина переданные мне «Отто» антифашистские лозунги-наклейки‚ предупреждавшие неплохо тогда живших берлинцев о грядущей катастрофе-возмездии, распространяли газету «Иннере фронт» и другие издания этой группы‚ писали и переписывали листовки для восточных рабочих, налаживали в их лагерях комитеты советских патриотов, и я даже считался ответственным за работу среди иностранцев в юго-восточном секторе города. Но то же делал и Шибанов и все застрявшие из-за войны во Франции испанцы. А Шибанов к тому же сжег склад военно-морского ведомства вермахта в своем парижском пригороде Клиши. Действительно‚ чем можно было удивить Шибанова?

А то, что белокурый юный жизнерадостный Герберт Грассе не пришел однажды — осенью сорок второго — на встречу‚ не вышел и на запасную‚ и нас — всю заводскую ячейку Фридриха Муравске — надолго отцепили‚ и мы в ожидании новых арестов долго отстаивались? А потом «Отто» на встрече сказал, что опасность миновала и что арестованные товарищи Джон Зиг и Герберт Грассе никого не выдали и погибли? Так в этом тоже ничего удивительного. Такой и была тогда хрупкая жизнь антифашиста-подпольщика. Попался им в руки — готовься с достоинством прожить остаток дней. А лучше и не жить эти последние мучительные дни.

И то, что Жорж меня не пускал обратно в Берлин в мою полуразгромленную подпольную организацию, я тоже предвидел. И мы обсуждали с «Отто» возможность такой ситуации‚ когда попадаешь в другое территориальное ведомство. Еще перед моим отъездом в Париж — в августе сорок третьего. И дорогой мои товарищ «Отто» понимал меня. Он сам на моем месте поступил также. Ему тоже больше хотелось бить кровавых наци. Хотя бы в рядах единственного в Париже и его окрестностях отряда партизан Манушьяна.

Но что поделаешь, когда этот первый и, на мою помять, последний партизанский отряд‚ действовавший в Париже и его окрестностях был весь подчистую‚ перед нашим туда с Иосифом Тарасовичем Михневичем (он потом партизанил в отряде имени Максима Горького в департаменте Кот д’Ор) поступлением, выловлен гестапо и французской полицией. Борьба не на жизнь, а на смерть с ненавистным врагом продолжалась. Я нашел себе применение в других делах. И позднее мы с лихвой отыгрались, создав с помощью армян-антифашистов Первый Нимский партизанский полк из армян-легионеров.

А то, что, обняв при встрече другого, еще более старинного друга испанца и вернетовца Бориса Журавлева, с которым вместе много лет назад мчались в Испанию и‚ узнав, что он руководит создаваемым все тем же Шибановым (и покойным Гастоном Ларошем), подпольным Союзом русских патриотов (все из тех же Друзей Советской Родины и оборонцев и просто патриотов) — для помощи партизанам квартирами-планками[33], одеждой, пропитанием‚ и этому ничуть не удивился. Так это объясняется тем, что все испанцы, все вышедшие из-за проволоки вернетовцы были в самой гуще драки и чем-нибудь в Сопротивлении да руководили (я, например, в последнее перед освобождением время — службой по разложению власовской армии и других легионов вермахта). А если и не руководили, то подавали другим пример.

А то, что на родине вся наша парижская подпольная организация считалась долгое время троцкистско-белогвардейской и руководитель ее третьего сектора-службы, так называемого ЦК Советских военнопленных во Франции, горячий и честный политрук Марк Яковлевич Слободинский — подлинный инициатор движения сопротивления в лагерях восточных рабочих и военнопленных на Севере Франции — был незаконно сослан и во время пыток искалечен‚ то это — не ново. Нас и его судили незнайки.

И еще я неохотно вспоминаю об этом после-испанском этапе, которого могло и не быть, не будь у нас изуверского бесчеловечного отношения к людям‚ потому, что на родину я вернулся одним из первых‚ но, так сказать, в явочном порядке. Вместе со всем парижским сборным пунктом советских граждан в Шато де Байе. Без большой помпы и особого на то разрешения парижского консульства. И, если не считать двух-трех справок‚ которые получил, когда мы вышли из подполья, без всяких документов. Их мне не выдали. Впрочем, я за ними и не особенно гонялся. Они мне надоели.

А произошло это через год после так называемого парижского восстания:

ШУМНОГО И ПРАЗДНИЧНОГО. БЕЗ ИЗЛИШНЕГО КРОВОПУСКАНИЯ. В МЕРУ УМЕРЕННОГО И В ПОРУ СВОЕВРЕМЕННОГО. КОГДА БОШИ УШЛИ, НО ЕЩЕ НЕ СОВСЕМ. НЕ СОВСЕМ, ЧТОБЫ НЕ ОЧЕНЬ‚ НО НЕ ОЧЕНЬ, ЧТОБЫ СОВСЕМ. И С ЗАКУЛИСНЫМИ ИНТРИГАМИ‚ С ИНТЕРМЕДИЯМИ МЕЖДУ ФОРТИССИМО ФОРТЕ И ПЬЯНО ПИАНИССИМО. С ПЕРЕМИРИЯМИ И ОТКАЗАМИ ОТ НИХ. СО СТРЕЛЬБОЙ‚ БОЛЬШЕ С КРЫШ, И С ДЕМОНСТРАЦИЯМИ ТАНКОВОЙ МОЩИ. ПРИ НЕОПИСУЕМОМ ЕРАЛАШЕ И ВСЕОБЩЕМ ЭНТУЗИАЗМЕ.

Вскоре после всепарижского‚ всепьянейшего‚ трехдневного празднования Победы.

Имел же я в конце концов право на Родину?

А. Кочетков.

__________

[1] Мигель Мартинес – псевдоним Михаила Кольцова в Испании.

[2] Velns lai parauj! (латыш.) – Черт подери!

[3] ¡Cagón [en] el copón! (исп.) – Крепкое ругательство. Copón – дарохранительница.

[4] ¡Carajo! (исп.) – Черт подери!

[5] Hasta la vista (исп.) – до свидания.

[6] Viss [ir] kārtībā (латыш.) – все в порядке.

[7] Oh, ça alors ! (фр.) – Да ну! (Ну и ну!).

[8] Los cuatro generales (исп.) – четверка генералов. Имеются ввиду генералы Хосе Санхурхо, Гонсало Кейпо де Льяно, Эмилио Мола и Франсиско Франко, возглавившие попытку государственного переворота в Испании 17-18 июля 1936 г.

[9] Пронунциаменто – вид военного переворота, практиковавшегося в Испании и в Латинской Америке в 19 веке.

[10] Au poteau (фр.) – к столбу.

[11] Имеются ввиду уличные протесты и массовые беспорядки, устроенные крайне правыми партиями и движениями 6 февраля 1934 г. в Париже.

[12] Кортесы – Испанский парламент.

[13] Съезжая – казенное помещение в полицейской части, куда свозили задержанных.

[14] Речь идет о подразделении Французской компартии (ФКП). Как правило, в ФКП вступали по месту жительства. В книге «Иду к тебе» Алексей Кочетков написал, что его приняли (скорее всего, в качестве кандидата) в ячейку ФКП Латинского квартала.

[15] Имеются в виду солдаты регулярной испанской армии, воевавшие на стороне мятежников.

[16] Jefazo (исп.) – большой начальник.

[17] «El Campesino» (исп.) – «Крестьянин», псевдоним Валентина Гонсалеса, который командовал 46-й дивизией Республиканской армии.

[18] ¡Que tragedia, hombre! (исп.) – Какая, трагедия, мужик!

[19] Персональное дело – подборка компрометирующих материалов.

[20] Гальегос – конспиративное название советских военных советников в Испании.

[21] Зал Национального общества растениеводства.

[22] Brīvā Venta (латыш.).

[23] Имеются в виду участники Гражданской войны в Испании.

[24] Идеологический фронт – средства массовой информации, кино, театры, радиовещание, впоследствии телевидение. Этот термин появился при Сталине.

[25] Размер рукописи определялся в авторских листах. Авторский лист составлял 22-23 страницы машинописного текста.

[26] Страны «Оси» (по термину «Ось Рим-Берлин-Токио») — военный союз Германии, Италии, Японии и других государств, противостоявший во время Второй мировой войны странам антигитлеровской коалиции.

[27] Milicianos (исп.) — ополченцев.

[28] Quinto (исп.) — пятый, другое значение: рекрут (оно восходит к 15 веку, когда король Хуан II Кастильский обязал каждого пятого мужчину служить в армии).

[29] ¡Viva [la] Republica! – Да здравствует Республика!

[30] Члены Союза друзей Советской Родины.

[31] Странная война – период Второй мировой войны с 3 сентября 1939 г. по 10 мая 1940 г. на Западном фронте, ознаменованный практически полным отсутствием боевых действий.

[32] Боши – презрительное прозвище немцев во Франции.

[33] Planque (фр.) – конспиративная квартира.